«медового месяца», который было решено провести в сельском уединении, затем летом предпринять более далекое путешествие и осенью возвратиться в резиденцию для постоянного жительства. Их будущие апартаменты уже были устроены старым Берковым с безумной расточительностью.
Ульрих Гартман возвращался домой после утренней смены, но на этот раз вынужден был значительно умерить свой обычно быстрый шаг, потому что рядом с ним шел Вильберг, который тоже возвращался домой из конторы и, встретив Ульриха, присоединился к нему.
Странно было наблюдать такие приятельские отношения одного из служащих со штейгером Гартманом, который не пользовался симпатиями начальства, но еще поразительнее то, что Вильберг сам добивался его дружбы; это, пожалуй, можно было объяснить тем, что крайности всегда сходятся, но здесь крылось нечто другое. Главный инженер, конечно, не подозревал, что его насмешливое замечание относительно Гартмана как героя интересного сюжета для баллады упало на благодатную почву. Вильберг всерьез задумал использовать этот сюжет, только сам еще не знал, что из этого получится: баллада, эпос или драма. Предварительно он решил, что его произведение будет содержать в себе все достоинства перечисленных жанров. На беду Ульриха, его мужественный и храбрый поступок навел начинающего поэта на мысль, что молодой рудокоп как раз годится для роли трагического героя, и Вильберг, чтобы изучить столь интересный характер, начал ходить по пятам за Ульрихом. А когда тот дерзнул с вызовом отвергнуть предложенное ему крупное денежное вознаграждение, чем заставил присмиреть самого директора, тогда его сияющий романтический ореол уже не мог померкнуть в глазах Вильберга, несмотря на беспардонную грубость предмета его обожания и резкие замечания начальства, которому никак не нравилась эта странная дружба. Ульрих тоже не очень-то охотно служил объектом изучения, он часто с явным нетерпением пытался избавиться от навязчивого новоявленного приятеля, отмахиваясь от него, как от надоедливой мухи, но все было напрасно: Вильберг, забрав себе в голову, что перед ним герой, хотя грубый и несдержанный, решил изучить его во что бы то ни стало, и чем резче обращался с ним Ульрих, тем в больший восторг приходил поэт, оттого что характер его героя обрисовывается так рельефно. В конце концов молодой рудокоп махнул на него рукой и покорился неизбежному, а привычка довершила остальное, так что они достигли известной доверительности.
Дул холодный северный ветер; Вильберг тщательно застегнул свое пальто и завязал концы толстого шерстяного шарфа.
— Счастливец вы, Гартман, — сказал он со вздохом, — у вас геркулесовское здоровье. Вы спускаетесь в шахты, поднимаетесь оттуда, попадаете из тепла в холод, не боитесь резкого ветра, а я вот должен остерегаться всякой перемены температуры, к тому же у меня очень слабые нервы, я быстро устаю и раздражаюсь, и все оттого, что у меня дух преобладает над телом. Да, Гартман, все от избытка чувств и мыслей!
— Мне кажется, господин Вильберг, все оттого, что вы очень много пьете чая, — сказал Ульрих, с участием глядя на его маленькую, хилую фигуру. — Вы никогда не окрепнете, если будете постоянно глотать этот горячий напиток.
Вильберг свысока, с сознанием беспредельного превосходства посмотрел на своего советчика.
— Вы не понимаете, Гартман! Я не могу употреблять такой грубой пищи, как вы: у меня не такая организация, а что касается чая, то это эстетический напиток. Он оживляет меня и вдохновляет, когда после пошлых обыденных занятий в тихий вечерний час ко мне прилетает муза…
— Вы хотите сказать — когда сочиняете стихи? — сухо пресек его разглагольствования Ульрих. — Так вот для чего нужен чай! Вот оно дело-то в чем!
К счастью, в эту минуту в голове оскорбленного поэта мелькнула рифма, и, стараясь запомнить ее, он пропустил мимо ушей насмешку своего кумира.
Подходя к дому Гартманов, они заметили, что у ворот дома, очевидно, поджидая Ульриха, стояла Марта, разговаривая с высокой и стройной элегантно одетой дамой, в которой они с изумлением узнали госпожу Берков. Что делала здесь она — одна, без экипажа, без слуг, о чем беседовала с племянницей шихтмейстера?
— Вот и ты, Ульрих, — словно отвечая на мысли своего двоюродного брата, сказала девушка. — Госпожа Берков была столь любезна, что остановилась поговорить со мной, а я, воспользовавшись случаем, хотела отдать ей ее платок…
— Не вмешивайся не в свое дело, — резко оборвал ее Ульрих. — Не тебе его дали, и не тебе его возвращать.
Евгения с удивлением посмотрела на молодого человека, который даже не поклонился ей.
— Ну, так отдайте его вы, Гартман! Или, может быть, вам не хочется его возвращать?
Вильбергу снова представился случай рассердиться на Ульриха за его «ужасное поведение»: тот стоял неподвижно, нахмурив лоб и крепко сжав губы, с таким упорным выражением неприязни, с каким он входил в гостиную госпожи Берков. Видно было, что ему стоило большого труда подавить свою ненависть к молодой супруге хозяина, но на этот раз ему удалось. Вильберг заметил, как при первых звуках ее голоса Ульрих вздрогнул, потом покраснел до ушей, должно быть, от стыда за свое поведение, и, наконец, лицо его приняло выражение тупой враждебности. Однако нравоучения Вильберга, видимо, возымели действие, иначе, почему бы этот упрямец Гартман, который никогда не обращал внимания ни на просьбы, ни на приказания, сразу подчинился, вошел в дом и через несколько минут вернулся с платком в руках?
— Вот он, госпожа Берков.
Евгения сунула его небрежно в карман, по-видимому, не придав эпизоду никакого значения.
— А вы, господин Вильберг, раз уж оказались здесь, не укажете ли мне дорогу? Я впервые отправилась в эту сторону и вдруг, подойдя к мосту, ведущему в парк, обнаружила, что калитка заперта. Нельзя ли ее отпереть, или мне придется возвращаться назад мимо рудников и мастерских?
Она указала на мостик в нескольких шагах от них, переброшенный через ров, который окружал парк с этой стороны; действительно, мостик был загорожен железной решеткой, а калитка заперта, чтобы рабочие не могли проникнуть в парк, ключ же находился у садовника. Вильберг предложил сбегать за ключом, если только госпожа Берков согласна подождать.
— О, нет, не надо! — сказала Евгения нетерпеливо. — Вам пришлось бы два раза сделать тот путь, которого я хочу избежать, а мне некогда ждать. Я предпочитаю вернуться той же дорогой.
Вильберг, соглашаясь, умолял ее доставить ему счастье оказать ей эту рыцарскую услугу, как вдруг его витиеватая фраза была прервана страшным треском.
Во время их разговора Ульрих подошел к решетке и, ухватившись обеими руками за железные прутья, потряс ее с такой силой, что замок и задвижки затрещали, но не подались; лицо Ульриха исказилось гневом, и сильным ударом ноги он сокрушил преграду — калитка отворилась.
— Ради Бога, Ульрих, что вы делаете! — вскричал с испугом Вильберг. — Ведь вы испортили замок. Что скажет господин Берков?
Ульрих не ответил. Отворив настежь калитку, он обернулся и сказал спокойно:
— Путь свободен, госпожа.
Евгения восприняла его действия куда спокойнее, чем Вильберг; она даже улыбнулась, вступая на путь, расчищенный для нее таким необычным образом.
— Благодарю вас, Гартман, — сказала она, — что же касается испорченного замка, то беру на себя ответственность за него, так что можете успокоиться, господин Вильберг. Раз уж калитка открыта, не угодно ли вам пойти со мной по кратчайшей дороге, через парк?
Какое счастье! Вильберг даже не побежал, а полетел к обожаемой им женщине, чтобы сопровождать ее, стараясь поскорее придумать какую-нибудь интересную и поэтическую тему для предстоящего разговора. Но разговор принял совсем прозаический характер. Евгения обернулась и посмотрела на рудокопа серьезным задумчивым взглядом, каким уже однажды смотрела на него, стараясь разгадать это загадочное, полное противоречий явление.
— У Гартмана поистине медвежья сила, да и ярость тоже. Ломает, не задумываясь, замок только для того…
— Чтобы открыть мне более удобный путь, — закончила Евгения, поглядев с иронией на своего спутника. — Не правда ли, господин Вильберг, вы никогда не оказали бы мне такой услуги?
Вильберг поспешил согласиться с этим. Как может она думать, что он решится так неделикатно обращаться с чужой собственностью да еще в ее присутствии! Никогда! Евгения, однако, очень рассеянно
