Сага о Певзнерах

Но женское самолюбие не только от Нелли Рудольфовны требовало жертвы. Перед сестрой угрожающе возникли те, что всегда возникали на ее дороге: завистницы, которые не могли соперничать с Дашей, потому что женскую прелесть нельзя отвоевать или приобрести.

— Чем низменней причина, тем возвышенней обоснование ее, — давно объяснил мне психолог Игорь.

Иногда мне хотелось сказать брату: «Нельзя быть психологом все время… Дай отдохнуть!» Хоть чаще всего оказывалось, что он прав.

Чтобы разобраться во всем, что происходило, и помочь сестре, мне требовался, однако, не только психологический анализ брата, но нужна была и высвеченная юмором мудрость Абрама Абрамовича. Очень нужна… Тем не менее это был единственный случай, когда непреодолимо трагичное, что происходило за стенами нашего дома, мы трое за стенами и оставляли.

Даже маму успокоили, солгав, что все улеглось.

А между тем у Дашиных неприятельниц, как нам стало известно, появился предводитель, или, если иметь в виду бандитское сборище, главарь. К моему ужасу, им скрытно стала Лида Пономарева. Наконец она получила шанс освободиться от соперницы, которую в честном состязании победить не могла. И хоть она все равно обречена была получать в жизни «золотые медали», а Даша в лучшем случае «серебряные», Лида желала числиться «золотоносцем» на законном основании. Для этого нужно было переступить через мою сестру… Свершить подобное у меня на глазах она не могла. И поэтому «предводительствовала» исподтишка. Письменное требование защитить Ивана Васильевича и его семью, а заодно «избавить», «очистить» семью студентов сочинила Лида, потому что там были упомянуты факты из истории нашего школьного театра, о которых знала только она. Злоба оказалась сильней осторожности.

— Явное сделать тайным бывает сложно, но тайное становится явным всегда, — повторял Игорь.

И тогда я попросил Лиду о срочном свидании… До того мы с ней уже всерьез договаривались о свадьбе. Теперь же мне предстояло заявить о разлуке. Быть навсегда вместе… Расстаться навсегда… Как это далеко одно от другого, но как оказалось близко!

В прежних разговорах со мной о нашумевшей эпопее Лида хранила неискренний нейтралитет. Ограничивалась фразами о том, что не могла бы полюбить человека, который более чем в два раза старше ее. И бросала на меня взгляды столь ослепительные, что, казалось, перед встречей закапала в глаза фосфор. Эти взоры должны были убедить меня, что она-де способна любить только сверстника. И сверстником этим являюсь я. Может, я им и являлся? А то зачем бы я был ей нужен? Никакого корыстного интереса студент первого курса представлять для нее не мог. Корысть вряд ли могло удовлетворить и мое иудейское происхождение.

На последнее свидание Лида явилась такой разодетой, что я окончательно убедился: она виновата. Уловив в моем голосе по телефону незнакомые интонации, Лида решила защититься неотразимостью. Но пустить в ход оружие, на которое рассчитывала, не удалось.

— Мы с тобой расстаемся, — сказал я.

— На сколько?

— Навсегда.

— Как? Почему?!

— Не хочу объяснять то, что тебе и без меня известно.

У психоневролога — даже будущего — должна быть здоровая психика и крепкие нервы.

Я повернулся… И пошел прочь.

— Я говорила, предупреждала, что зов крови окажется в нем сильнее зова любви! — произнесла, утешая Лиду, в тот вечер ее мама.

При нечаянных встречах Лида непременно цитировала эту фразу.

«Как я смог уйти… так спокойно? Так быстро? — недоумевал я вслух. — И не особенно мучиться?!»

— Потому что ты не любил ее. Ты ее желал! — объяснил брат-психолог.

— Что? Как ты сказал?

— Ну, хотел ее. Понимаешь, хотел! Интеллигентные люди произносят: «желал». Но это одно и то же.

— Желал? Уже в детском саду?

— Ты у нас очень способный. Но, вообще, это и у других начинается рано. — Со странным, мутным лукавством он продолжал: — Чаще всего ты смотрел на ее ноги, на ее грудь. Гораздо чаще, чем на лицо.

— Это неправда!

— Успокойся, Серега, я бы поступал так же: было на что посмотреть.

— Я запрещаю тебе… Запрещаю так говорить о ней!

— Ревнуешь? Значит, все же любил. Я устроил психологическую проверку. Не обижайся!

— Я Лиду любил! И не зов крови оттолкнул меня, а зов протеста.

— То, что не зов крови, я верю. Но и не только протест… — возразил Игорь. — А на будущее учти: стерв любят гораздо сильнее, чем порядочных и бескорыстных. Так что можно считать, что подвиг ты совершил исключительный: Пономарева ведь стерва не рядовая, а исключительная.

Он был не только психологом, но и циником. Или реалистом… А может, это синонимы?

В тот же день — тот же самый, я перепутать не мог! — телефон зазвонил поздно, когда отец, как обычно, заставил маму выйти с ним перед сном прогуляться. Меня с Игорем он не заставлял: мы и так прогуливались больше, чем, по мнению родителей, было необходимо.

— Позовите Дарью Певзнер, — не попросил, а потребовал неведомый мне голос, который никому не мог быть знаком, потому что как бы не принадлежал звонившей. Голос принадлежал потрясению, которое отобрало возраст и все другие особенности. Я позвал сестру.

— Поздравляю тебя, — сказала Ангелина Афанасьева. — Моя мама умерла.

И бросила трубку. Многоточия «занято» долго звучали в трубке, которую Даша одеревенело держала в руке.

Жена Афанасьева умерла. Сам он не ходил, а слепо и бесцельно передвигался, словно полуживой. Я впервые видел, как любовь и горе калечат людей. И как люди людей добивают.

Миледи из романа Дюма обретала злодейство в схватке. И Нелли Рудольфовна тоже… Она слилась с тем давним сценическим обликом, он со вновь приобретенной силой овладел ею. Или окончательно совпал с ее собственным обликом. Так или иначе, но полутруп Афанасьева ее не устраивал — ей нужен был труп. Она желала, чтобы скончалась репутация Ивана Васильевича, его авторитет, чтобы его режиссерская слава затмилась постыдной сенсацией. «Совратитель не смеет воспитывать!..» — эта фраза Красовской, прозвучав на художественном совете, заставила Афанасьева онеметь: оправдываться он не мог. «Обсуждать» отношения с Дашей было немыслимо. А вступать в сражение с женщиной он считал бы позором. Забыл, наверное, в своем потрясении, что д'Артаньян с Миледи все же сразился.

По раскаленному убеждению Нелли Рудольфовны, Афанасьев отнял жизнь, прежде всего, не у жены — до жены-то ей не было дела, — а у нее, которая прождала и пыталась покорить его долгие десятилетия, но так и не дождалась, не покорила. Она беспрестанно воображала ту дорогу цветов, по которой бы шествовала, если б в начале дороги не встретился он. Не зуб за зуб и не око за око нужны были ей, а лишь жизнь за жизнь. Четверть века назад она тайно, сама с собою наедине мечтала поступить с женой Афанасьева так, как поступила с ней судьба ныне. Но сейчас это не останавливало Нелли Рудольфовну: она, как многие люди, не ставила себе в вину то, что вменяла в вину другим.

И даже тот неоспоримо преступный факт, что это ее стараниями было доведено до сведения больной афанасьевской жены о «романе мужа с девчонкой», не содрогал Красовскую. Она не сомневалась, что поступила достойно и нравственно. Сравнив мимоходом, между прочим восемнадцатилетнюю Дашу с тринадцатилетней Лолитой, Красовская чуть было не закрепила за ней это прозвище. Но почти двухметровый и не бросавший угроз на ветер Имант, узнав о «Лолите», предупредил тех, кто возле него оказался:

— Если еще раз услышу, не прощу!..

Его предупреждение чудом услышало все училище, а прозвища не услышал больше никто.

Тогда Нелли Рудольфовна стала именовать Дашу «бедной девочкой».

— Я — не бедная, — возразила сестра. — А Иван Васильевич — лучший из людей!

Мне вспомнилось, что в ответ на слова Анекдота, обращенные к отцу: «Как ты теперь выйдешь на улицу?» — мама сказала: «Я выйду с ним».

Новый прилив бешенства одолел Нелли Рудольфовну: она, в конце концов, дождалась, что он полюбил… но другую, годившуюся не только ему, но и ей в дочери, а та полюбила его. Красовская чувствовала себя обманутой дважды. Нет, тысячу раз! Смерь жены Афанасьева нашептывала ей это…

Миледи стала очумело метаться, искать оружие мести. И хоть было не до юмора, в памяти внезапно возник анекдот, рассказанный Абрамом Абрамовичем: «Муж застает дома жену с возлюбленным. Он ищет пистолет, но нет пистолета. Ищет — топор, но нет топора. Ищет нож, но и ножа нет. Тогда возлюбленный жены, чувствуя себя в безопасности, говорит: «Вы можете меня только забодать!»

Нелли Рудольфовна отыскала иное оружие… Она убедила дочь Афанасьева Ангелину, что Иван Васильевич, убийца жены, не смеет присутствовать на похоронах своей жертвы, что это будет кощунством, сотрясением всех моральных заповедей и норм.

На здании училища Нелли Рудольфовна траурный флаг не вывесила, но в траур училище погрузила. Прощались не с женой Афанасьева, а с матерью Ангелины… И у других студентов Театрального, увы, уходили из жизни родители. Но в день их похорон занятия на целом курсе не отменялись, не вывешивались портреты в прямоугольных черных рамках и поминки в училище не устраивались.

Иван Васильевич лишился жены, дочери, репутации.

В день похорон, утром, Даша сказала нам с Игорем:

— Я думаю, он дома… один… Вызовите его на улицу.

Афанасьев в помятой, будто арестантской, пижаме, как приговоренный, сидел на диване. Лицо из-за небритости не выглядело холеным. Я понял, что дворцовая внешность, как и сами дворцы, должны поддерживаться и охраняться от разрушения. Иван Васильевич смотрел на портрет жены. Она на той цветной фотографии была Марицей… Пышно взбитая юбка шаловливо, но в меру приподнятая актрисой, обнажала молодые, налитые ритмом и стройностью ноги. «От Марицы до больницы»… Я вспомнил фразу, произнесенную кем-то, как рассказывали, после первого инфаркта той, которую именовать «шансоньеткой» и «дрыгоножкой» было уже безбожно. «Даже от самого буйно жизнерадостного канкана, — подумал я, — не только до больницы, но и до