свойственной им серьезностью и несловоохотливостью ответили на несколько вопросов, заданных им Куртом, и вернулись к своей работе. Христиан не отходил от господ, убирал с их дороги канаты, открывал двери во внутренние помещения, и на его физиономии выражалось торжество каждый раз, когда молодой лейтенант хвалил судно, которое, очевидно, было ему так же дорого, как и его капитан. Он был очень недоволен, когда товарищи позвали его, чтобы в чем-то им помочь.
Друзья стояли, беседуя на палубе. Бернгард толковал о предполагавшейся совместной поездке на север, но Курт отвечал рассеянно и вдруг спросил:
— Как ты расстался с дядей, когда бросил службу? Ты ведь писал ему из Вест-Индии, но не захотел показать мне его ответ.
— Потому что не стоило показывать, — пожимая плечами, ответил Бернгард. — Я нарочно известил его письмом о том, что подал в отставку, потому что при устном объяснении у нас опять произошла бы стычка, а я хотел ее избежать. Я знаю, что это было для него полной неожиданностью. Мое письмо было холодно-вежливым, но от его ответа повеяло стужей. Он написал, что передает мне имущество моей матери и посылает мне счета и расписки. Письмо было чисто деловое; в нем ни словом не упоминалось о принятом мной решении, дядя просто игнорировал его. Уж такая у него манера, когда он хочет побольнее задеть человека. Впрочем, что мне за дело до этого? Все равно мы никогда в жизни больше не увидимся.
Раздраженный тон молодого человека, напротив, свидетельствовал, что он задет за живое. Очевидно, он предпочел бы самые горькие упреки этому презрительному молчанию, под которым крылось осуждение.
Курт несколько секунд колебался, потом проговорил серьезным голосом:
— Я только сейчас узнал в пасторате, что имение принца Зассенбурга находится в ваших горах и что сам он едет сюда. Ты должен быть готов к более или менее тягостной встрече, потому что на «Орле» едут гости: дядя Гоэнфельс и Сильвия.
Бернгард вздрогнул от неожиданности.
— Они приедут сюда, в Рансдаль?
— Вероятно, на следующей же неделе, потому что они должны были отплыть сразу вслед за мной.
— Откуда ты знаешь?
— От отца. Еще во время моего пребывания в Оттендорфе министр написал отцу, что принял приглашение Зассенбурга за себя и за дочь, и они скоро выезжают. Ты едва ли избежишь встречи, как- никак, а это твои ближайшие родственники.
Лицо Бернгарда омрачилось; видно было, как болезненно взволновало его это известие. Но вдруг он упрямо поднял голову и воскликнул:
— Что ж! Значит, придется встретиться. Приятнее всего было бы сейчас же уехать с тобой на «Фрее» на север, но это, несомненно, будет расценено как бегство; я не доставлю дядюшке удовольствия торжествовать, будто я не смею показаться ему на глаза. А он непременно подумает это! Не понимаю только, откуда у дяди Бернгарда время для подобных экскурсий. При своем пристрастии к работе он никогда не позволял себе ничего подобного, за исключением разве кратковременных поездок в Гунтерсберг.
— Да и теперь он делает это не по доброй воле, — сказал Курт. — Кажется, его неистощимая работоспособность в последнее время иссякла; он просто устал. Этой весной у него появились какие-то нервные срывы, и несколько недель, проведенных в Гунтерсберге, не помогли, потому что, вернувшись, он сразу же опять с головой ушел в работу. Врачи объяснили ему, что он должен выбирать между грозящим ему серьезным нервным заболеванием и полным отдыхом в течение нескольких месяцев. Он покорился, правда, как пишет отцу, против воли.
— Я думаю! — насмешливо отозвался Бернгард. — Ему, наверное, стоило немалых сил заставить себя хоть на несколько недель выпустить из рук скипетр. Повелевать — его стихия! Так поэтому-то он и принял приглашение Зассенбурга?
— Конечно. И ничего лучшего он не мог придумать; здесь, на «Орле», он будет огражден от тысячи знакомых, которые непременно стали бы навязываться ему, и лишили бы его покоя, если бы он поехал на какой-нибудь курорт. На «Орел» имеют доступ только гости принца.
Наступило продолжительное молчание. Моряк чувствовал большое облегчение, окончив разговор на эту тему. Правду сказать, он боялся, что друг примет это известие с гораздо большим волнением.
Бернгард стоял, скрестив руки и нахмурившись; однако его голос звучал спокойно, когда он через некоторое время снова заговорил.
— И Сильвия едет с ним? Что нужно этому слабому, хилому созданьицу на нашем суровом севере?
— Девятнадцатилетняя Сильвия уже, конечно, не может быть названа «созданьицем». К тому же говорят, что она совершенно здорова.
— В самом деле, ей уже девятнадцать лет! А я все еще считаю ее ребенком. Пока я находился под высочайшим покровительством, то должен был всегда ездить на каникулы в Гунтерсберг, и единственным утешением для меня было то, что в это же время в Оттендорф приезжал ты, и мы бывали вместе. Но в доме мы не смели и шевельнуться, когда Сильвия бывала больна, а больна она была почти постоянно; ей вредил малейший сквозняк, всякое волнение расстраивало ей нервы. При этом отец боготворил ее. По отношению к жене он был всегда лишь холодным, корректным супругом, выполняющим свой долг, а все чувства он изливал на этого заморыша. Я никогда не мог понять этого. Неужели Сильвия, в самом деле, теперь здорова?
— По крайней мере, так говорят. Я не видел Сильвии с детства, но папа уверяет, что она расцвела за последние три-четыре года, хотя, вероятно, навсегда останется тепличным растением, которое никогда не сможет переносить настоящий, свежий воздух жизни. Во всяком случае, ее выздоровление — факт, и ходят слухи, что она выходит замуж.
— Неужели? Сильвия не представляет так называемой выгодной партии. Прав на Гунтерсберг у нее нет, а кроме имения у дяди, насколько я знаю, нет состояния, о котором стоило бы говорить. Хотя быть зятем министра что-нибудь да значит — можно сделать карьеру. Наверно, найдется человек, который сумеет учесть это и возьмет «тепличное растение».
— Ты сильно ошибаешься, — засмеялся Курт. — Дядя Гоэнфельс метит гораздо выше. На свою единственную дочь он мечтает надеть княжескую корону.
— Княжескую корону? Ты подразумеваешь Зассенбурга?
— Конечно. Об этом говорили еще весной, когда он был в Гунтерсберге, а это приглашение принца и то, что его приняли, подтверждают слухи.
— Но ведь принцу за сорок! Он почти на тридцать лет старше Сильвии.
— Этого министр, разумеется, не принимает в расчет; для него важно только то, что это блестящая партия, а Сильвия, надо полагать, будет одного мнения с ним. Другие же препятствия едва ли найдутся. Принц Альфред принадлежит к побочной линии царствующего дома и не обязан учитывать какие-либо династические соображения… Он очень богат, вполне независим, а вы, древние потомственные дворяне. Папа даже думает, что это уже вполне решенное дело и поездка, кроме цели, о которой говорят, имеет еще и другую, тайную: дать жениху и невесте случай видеться ежедневно и без свидетелей.
— Ну, в таком случае честолюбие дяди будет, наконец удовлетворено! Его имя угаснет, но, по крайней мере, под княжеским гербом. Кто бы мог подумать, что Сильвия сделает такую партию!
— Пока это только слухи, — сказал Курт, желая прекратить разговор. — Кто знает, подтвердятся ли они. Мне хочется поближе познакомиться с твоим кильским молодцом. Он уже давно стоит там и ждет, чтобы я заговорил с ним. Надо доставить ему это удовольствие.
В самом деле, управившись с работой, Христиан Кунц поспешил вернуться на палубу; все его лицо сияло, когда лейтенант Фернштейн подошел к нему. Он сразу отдал ему честь.
— Очень хорошо! Совсем по уставу! — похвалил его молодой офицер. — Где ты этому научился? Ведь, говорят, ты еще не был на службе.
— У брата, — ответил он с гордостью. — Мой брат Генрих служит матросом на «Фетиде», и я, собственно говоря, собирался тоже поступить туда юнгой.
— А вместо этого попал на «Фрею» и отправился в Норвегию. Нравится тебе здесь?
— О, конечно! Работа легкая и жалованье хорошее… и господин капитан очень добр ко мне. Так хорошо мне нигде бы не было. И Генрих считает, что мне выпало большое счастье, я буду избавлен от
