красноватый свет. Цепи, которыми она прикреплялась к потолку, были скрыты темнотой, и казалось, чей-то огромный блестящий глаз смотрит сверху на молодых людей.
Отец Бенедикт не спрашивал Люси, как она попала сюда вместе с графом; ему достаточно было знать, что это свидание — вынужденное и что Люси прибегла к его защите, желая избавиться от назойливых ухаживаний Оттфрида. При виде молодой девушки все сомнения Бруно относительно своего чувства к ней окончательно рассеялись. Он каждый день, каждый час ясно сознавал, что напрасно борется со своей страстью; образ Люси так же неотступно преследовал его и здесь, как там, в монастыре. Теперь, видя ее перед собой, он чувствовал, что это юное существо с детски-чистыми синими глазами, видящими в жизни только радость, полностью завладело им и у него больше не было ни сил, ни воли, сопротивляться чарам.
Люси робко стояла рядом с монахом, не подозревая, какую душевную бурю он переживает; она чувствовала себя свободнее даже в присутствии Оттфрида, хотя граф был противен ей до последней степени. Он вызывал негодование своим наглым поведением, но Люси нисколько не боялась его, тогда как бледный, мрачный молодой человек, взявший ее под свое покровительство, внушал ей необъяснимый страх. Она знала только один взгляд, заставлявший ее робеть, и теперь этот взгляд не отрывался от ее лица.
От Бруно не укрылось состояние молодой девушки.
— Не бойтесь ничего! — сказал он. — Я буду с вами до тех пор, пока не передам вас в надежные руки; граф не посмеет больше преследовать вас.
Люси подняла глаза и взглянула на монаха: что-то в его голосе внушалло ей беспокойство, и выражение его лица соответствовало голосу. Брови Бруно были мрачно сдвинуты, и на гладком лбу выделялась суровая, гневная складка, которой она раньше не замечала.
— Я очень жалею, — тихо проговорила Люси, — что из-за меня вы так резко говорили с графом. Он никогда не простит вам этого.
Отец Бенедикт презрительно улыбнулся.
— Не беспокойтесь, наша вражда с графом Ранеком началась уже очень давно, он меня всегда ненавидел.
— А что означали его слова о том, что скоро наступит конец вашей духовной власти? — робко спросила Люси. — Разве вы не хотите больше быть священником?
На лице Бруно появилось выражение глубокой печали.
— Здесь не может быть речи о желании или нежелании — наш обет нерасторжим. Католическая церковь не позволяет духовным лицам отказываться от своего звания. Вопрос только в том, не лишить ли меня даже той небольшой свободы, которой я пользовался до сих пор в качестве священника.
Люси смотрела на молодого монаха испуганно-недоумевающим взглядом.
— Вы, вероятно, думаете, что я совершил какой-нибудь смертный грех? — покачав головой, продолжал он. — Нет, ничего подобного. Я имел неосторожность сказать в проповеди то, что подсказало мне сердце, а это запрещено, католический священник обязан говорить лишь то, что предписано в Риме. По понятиям нашего духовенства, я совершил преступление, и в монастыре уже заседает суд, который наверно очень строго накажет меня.
— А что он может сделать вам?
— Все, что только пожелает.
Люси невольно вздрогнула от ужаса.
— Мой брат говорит, что очень опасно раздражать монахов, — озабоченно сказала она. — Если они настроены против вас, то, ради Бога, не возвращайтесь в монастырь. Оставайтесь здесь или скройтесь куда-нибудь. Ведь вас могут погубить!
Молодая девушка не заметила, что голос ее дрожит от волнения, и что она умоляющим движением положила свою руку на руку священника. Она спохватилась только тогда, когда почувствовала горячее пожатие монаха. Люси хотела забрать руку, но Бенедикт не выпускал ее.
— Мне сегодня уже дважды давали этот совет, — проговорил он, — а теперь из ваших уст я слышу его в третий раз. Но я не могу последовать ему, не могу, Люси!.. Тем не менее, я очень благодарен вам.
Молодая девушка затрепетала от звука голоса монаха. В нем была глубокая нежность, ее имя прозвучало в его устах как сладкая музыка, и она не в состоянии была отнять свою руку.
— Но, отец Бенедикт… — начала она и остановилась, так как рука, державшая ее руку, внезапно дрогнула.
— Отец Бенедикт! — медленно повторил монах. — Вы правы… Хорошо, что напомнили мне, что я — отец Бенедикт. Я готов был забыть об этом.
— Ведь вас же зовут так! — смущенно пробормотала Люси.
— Да, в монастыре, с тех пор как я надел монашескую рясу. Нам даже не оставляют настоящего имени, чтобы оно не напоминало о том времени, когда мы были свободны. Я должен был свое светское имя «Бруно» заменить монашеским именем «Бенедикт» И оно вовсе не радует меня.
Монах замолчал.
Сумерки сгущались. Через открытое окно врывался легкий ветер и тихо шевелил увядшие листья венков. Тускло мерцала лампада, бросая красноватый отблеск на ступеньки алтаря, на которых стояли молодые люди.
— Вы не любите своего монастыря? — спросила наконец Люси.
— Я ненавижу его.
— Почему же вы не уйдете оттуда?
Темные глаза монаха с загадочным выражением остановились на лице молодой девушки, затем он глухо спросил:
— А вы… разве вы могли бы отказаться от каких-нибудь уз, связывающих вас клятвой? Были бы вы в состоянии уважать человека и доверять ему, если бы знали, что он нарушил данное слово? Согласились бы вы, например, протянуть у алтаря руку на всю жизнь тому, кто изменил своей клятве?
Люси молчала, пораженная не столько этими странными вопросами, сколько тоном, которым они были заданы. В нем слышался страх, точно у обвиняемого, ждущего приговора судей и не знающего, осудят его или помилуют.
— Не знаю, — пробормотала молодая девушка, — я…
— Вы не согласились бы на это, — ответил за нее отец Бенедикт сразу упавшим, беззвучным голосом. — Я так и знал. Не бойтесь меня, — прибавил он, заметив, что Люси, испуганная его волнением, инстинктивно отшатнулась от него. — Не бойтесь, я не потребую вашей руки. Католическому духовенству навеки запрещено то, что допускается у лютеран и протестантов. Те свободно выбирают себе жену и у алтаря получают благословение на совместную жизнь, а у католиков алтарь преграждает путь к личному счастью. У нас существует выбор лишь между самоотречением и преступлением. Тому, кто не может отречься от личного счастья и не желает нарушить обет, остается один выход — смерть.
Люси, стоя неподвижно, слушала слова отца Бенедикта, подавленная смутным предчувствием. Неужели трагедия, о которой говорил монах, имела какое-нибудь отношение к ней?
Ей недолго пришлось сомневаться. Страсть, так давно сдерживаемая, прорвалась наружу, и ее уже нельзя было заключить в прежние тесные рамки. Но в том, как она выливалась, была видна долгая привычка скрывать свои чувства. Бруно стоял, точно пригвожденный к полу, вдали от молодой девушки и не приблизился к ней ни на один шаг.
— Я полюбил вас, Люси, с первой минуты, как увидел, — тем же беззвучным голосом проговорил он, — с той минуты, когда вы, не подозревая о моем присутствии, с детской радостью бросились к кусту малины. Я не знаю, что влекло меня к вам, имеющей так мало общего с моим мрачным существованием, к вам — олицетворению жизнерадостности и света. Эта любовь властно и всецело захватила меня. Я боролся со своим чувством с нечеловеческими усилиями, пытаясь освободиться от него, я молился, призывал Бога на помощь, уехал в самый отдаленный приход, чтобы, не встречаясь с вами, забыть вас но ничто не помогло. Страсть к вам, точно демон, впилась в мою душу и неотступно терзала днем и ночью, во сне и наяву. Но все имеет границы. Мои силы иссякли, я не могу бороться больше с любовью к вам, я погибаю!
Бруно умолк и тщетно ждал ответа. Люси закрыла лицо руками, она испытывала такое ощущение, какое мог бы испытывать слепорожденный, впервые увидевший свет и вновь ослепленный его яркостью. Ее
