прежние позиции.
Час спустя сержант берсальеров доложил Гарибальди:
– Французы траншею оставили, наши потери убитыми – майор Векки и двое солдат.
– Видите, генерал! – воскликнул Манара, стоявший рядом. – Сбылось предсказание цыганки. Бедный Векки!
Гарибальди подавленно молчал – он невольно чувствовал себя виновником гибели друга, не надо было его будить, мог бы и сам повести берсальеров. Что он теперь напишет в Асколи матери Аугусто?
– Как его убило? – глухим голосом спросил Гарибальди.
– Разрывом снаряда наповал, – ответил сержант.
И тут в дверях появился Векки. Гарибальди бросился к нему:
– Векки, вы? Дайте вас обнять, дружище! А мне сказали, вы убиты.
– Нет, не убит, но вот заживо похоронен был.
– Что с вами стряслось? Ну рассказывайте же! – торопил его Гарибальди.
– Да что, собственно, рассказывать… Один из снарядов попал в груду мешков. А те обрушились и меня погребли под собой.
– Берсальеры ничего не заметили?! – воскликнул Гарибальди.
– Заметили, но не сразу. Бой был в самом разгаре. Но едва огонь поутих, они раскидали мешки и вытащили меня. В самое время, а то я уже начал задыхаться.
Манара мягко положил ему на плечо руку.
– Ты, Аугусто, всегда был любимцем женщин. А фортуна тоже женщина, – пошутил он, снимая напряжение.
– Тогда тебе, Лучано, обеспечено бессмертие, – не остался в долгу Векки.
Манара в ответ смущенно улыбнулся. До женитьбы он и правда слыл неотразимым сердцеедом в салонах миланской знати. Но сейчас ему казалось, будто галантные приключения в гостиных Милана происходили вовсе не с ним, а с кем-то другим, и между этими двумя людьми пролегла бездна.
Глава одиннадцатая
Французы продолжали осаду Рима. Все ближе к крепостным стенам подступали земляные валы, все разрушительнее становились обстрелы. Орудия и гаубицы не щадили ни жилые дома, ни памятники старины. Бомбы падали и на домишки бедноты в кварталах окраинного Трастевере, и на центр города – площадь Испании, Капитолий и Корсо. Одна из бомб попала в Квиринал, другая угодила в собор святого Петра, счастье еще, что купол выдержал. Досталось и дворцам Ватикана, где осколки повредили фрески Сикстинской капеллы, творения великого Микеланджело.
Гибли в Трастевере люди, рушились дома, иссякало продовольствие, но город не сдавался. Каждое утро триумвиры Мадзини и Саффи, в простой повозке, без всякой охраны объезжали улицы Рима.
Мадзини не переставая дымил неизменной тосканской сигарой и молча смотрел, как женщины, не обращая внимания на орудийную пальбу, несут к реке корзины с бельем, а мальчишки собирают кусочки картечи – отличное грузило для удочек. Рим жил своей обычной жизнью. Если бы не баррикады на перекрестках да часовые на мостах через Тибр, в минуты затишья могло показаться, будто нет никакой войны. Между тем аванпосты французов стояли всего в миле от города.
Саффи сбоку поглядывал на Мадзини. Как же он постарел за эти дни! Болезненно-бледное лицо и лоб прорезали новые морщины, а уже начавшие редеть волосы заметно поседели. Но в запавших глазах прежний огонь и прежняя вера в чудо. «Может, чудо и произойдет? Ведь римляне его достойны», – думал Саффи.
Да, Мадзини не терял надежды. Больше того, с каждым днем отчаянной обороны надежда эта крепла. Все новые письма прибывали к нему из Франции. В Париже зреет гнев, растет ненависть к Луи Наполеону. Уже многие матери получили от властей извещения о гибели сыновей под стенами Рима, и каждое такое письмо – еще одна искра в тлеющем огне. Когда же дошла до Парижа весть о кровавой битве за виллу Четырех Ветров, гнев выплеснулся наружу.
Рано утром 13 июня парижские рабочие, ремесленники, студенты запрудили бульвары Парижа. Но где-то задержались вожди-монтаньяры, Ледрю-Роллен, Араго, Бастид, и они стояли в бездействии, теряя драгоценное время. В толпе было и двое русских эмигрантов, Герцен и Сазонов. Наконец вожди появились, и колонна двинулась по улицам и бульварам к Национальному Собранию. С флагами, французским и Римской республики, с пением «Марсельезы», но без оружия. Организаторы протеста боялись, как бы власти не обвинили их в насилии над волей парламента.
Странные люди, в такую минуту они боялись «дать повод». Штыкам и пулям они хотели противопоставить знамена и «Марсельезу». А ведь народ готов был восстать и ждал лишь сигнала! Так и не дождался. Недолгим был марш колонны. На улице Мира путь ей преградила рота венсенских стрелков. Когда колонна приблизилась, стрелки внезапно расступились, и на демонстрантов из глубины улицы вылетел эскадрон драгун. Драгуны врезались в ряды безоружных демонстрантов и, как рассказывал потом друзьям Герцен, «с каким-то упоением пустились мять людей, рубя палашами плашмя и острой стороной при малейшем сопротивлении».
К вечеру все было кончено. Одних вождей монтаньяров арестовали, другие, как Ледрю-Роллен, сумели бежать в Англию. Из Лондона Ледрю-Роллен призвал парижан поднять восстание. Призыв остался без ответа; у разгромленного, подавленного народа больше не было на это сил.
День 13 июня 1849 года стал черным днем для демократов всей Европы. Французская республика так и не смогла отстоять свою свободу, а у Римской республики исчезла последняя надежда.
Ночь выдалась на удивление тихой. Лишь у крепостной стены постреливали часовые, свои и французские. Гарибальди сидел за столом в пустой гостиной виллы Саворелли и при свете керосиновой лампы писал Аните в далекую Ниццу.
'Дорогая моя Анита, из письма Менотти я понял, что болела ты долго, и не знаю, совсем ли теперь поправилась. Потому очень тебя прошу, пришли хоть две строчки, чтобы я успокоился. Пусть и мама внизу свою подпись поставит, тогда мне не так будет страшно за вас.
У нас тут все по-прежнему. Галльские монахи кардинала Удино каждый божий день осыпают нас бомбами и ядрами, а мы до того к этому привыкли, что перестали обращать внимание. Бомбы, правда, пробили три бреши в бастионах, но мы ничего, держимся. Я с легионом защищаю холм Джаниколо. Римский народ оказался достойным своего былого величия. Здесь живут, сражаются и умирают… В госпиталях раненым без эфира отрезают ногу или руку, а они молчат – ни крика, ни стона. А поэт Гоффредо Мамели – мы шли вчера в бой, распевая его гимн, – едва очнулся, спросил у нашего врача Бертани: «Взобраться на коня я смогу и без ноги, верно?» Вот какие люди защищают город, моя Анита! Час нашей жизни в Риме… стоит ста лет спокойной жизни. Какое счастье, что мама родила меня в эту прекрасную для Италии пору!
Как она там, родная моя?
Поцелуй за меня, дорогая, ее и детей. Менотти вот порадовал большим письмом, а ты молчишь. Отвечай поскорей и люби меня крепко.
