немного еды, медвежью накидку, чтобы постлать на время сна, меч (без него он не выходил никуда очень давно), фон Роецки покинул базу. Вперед, только вперед; шагать и не думать ни о чем, вдыхать прозрачный соленый воздух и видеть перед собою желто-зеленые холмы, освещенные неярким северным солнцем. И так до тех пор, пока голова не станет чистой, как лунный свет.
Он зашел далеко, много дальше, чем когда-либо. Мысли становились яснее и сверлящий звон в висках сменится тупым нудным шорохом. Еще немного – можно возвращаться. У костра провел Удо ночь, то задремывая на несколько минут, то встряхиваясь. Огонь потрескивал на ветвях, сырое дерево разгоралось неохотно, дым щипал глаза, но все это, взятое вместе, становилось лучшим лекарством, единственным, достойным мужчины. Когда же рассеялась короткая ночь, Удо фон Роецки аккуратно скатал шкуру, уложил ее в рюкзак и, съев галету, запил студеной водой из фляги.
Ветер дул с моря, швыряя в лицо брызги. И в его хриплом вое не сразу различил Удо отдаленное потрескивание. А потом над холмами взвился дым, растекшийся по небу, и медленное солнце стало серым, запутавшись в темной кисее. Да, это горела база. Там гибнут викинги! Проклятые охранники, тупоголовые мерзавцы, они ответят за каждую драгоценную жизнь детей Одина! Они ответят – или он не потомок Роецки, никогда ни о чем не забывавших!
Как трудно, оказывается, бежать по прибрежным камням, именно бежать, а не идти; сбивается дыхание, пот заливает глаза, а остановиться нельзя. И брошен на месте ночлега альпеншток, который так помогает удержаться на скользких мхах.
Отец Один, помоги! Братья гибнут там, а я, одинокий, здесь, и нет сил добежать, и ничем не могу помочь… Один, услышь!
И услышал Отец Асов мольбу Воина своего, и в дымной пелене, пронизанной молниями, опустились на плечи Удо белоснежные крылья, упруго затрепетав на ветру.
И помчался Роецки, не касаясь земли, паря над валунами, словно песчинками они были, каких тысячи тысяч на морском дне.
Все ближе база, все горше дым. Но не деревом пахнет воздух, горящим мясом. Гибнут, гибнут викинги, братья мои, я же не с ними… Горе мне, позор мне и печаль! Скорее несите меня, крылья!
Когда же приблизился чадный смрад, оглянулся по сторонам Удо фон Роецки и увидел: стоит он на холме. Нет больше крыльев. И нет базы. Черными пятнами лежат обгорелые стены, и кровля Валгаллы, провалившись, вмяла в песок позолоту. Обезглавленные тела валяются повсюду, и нагие девы бредут к серому дому, гонимые викингами.
Кто совершил зло, ответь. Отец?
Но молчал Один, молчало море, ветер молчал и лишь синий крик рвался из глаз Воина на холме. А на траве, светлая, лежала кость, помеченная руной. Нагнулся Удо взять ее, но не далась, священная. И лишь темнел отчетливо знак, ясный, как знамение.
И смысл знака был:
Одну за другой рыжики ставили девушек на колени и меч падал на нежные шеи, прикрытые лишь спутанными волосами. Рудольф Бруннер сдержанно рычал, прильнув к щели. Многих из этих девочек он обнимал, они ласкали его грудь тонкими пальчиками, а сейчас их убивают – и он ничем не может помочь. Когда очередная голова падала в красный слипшийся песок, подонок Хальфи делал знак и обезглавленное тело оттаскивали прочь, подводя другую. Боже, эту кровавую мразь я считал другом! Вновь поднимался меч, и прежде чем Хальфи опускал его, Хохи, стоящий прямо против окна, разевал поганую пасть. Море пыталось заглушить слова, но рыжая свинья вопила слишком громко и даже скудный запас норвежских слов, которым располагал Бруннер, позволял понять, чего хотят скоты.
– Дверь! Дверь! Дверь! И – жизнь!
Прижавшись к Рудольфу, смотрел в щель профессор Бухенвальд. Он уже вполне пришел в себя, хотя и выглядел очень скверно. При первом взмахе меча его вырвало прямо на пол, но он не отходил от окна, словно завороженный. В профиль он казался высохшим и остроносым, похожим, скорее, на труп, нежели на человека. Девушки плакали, вырывались, звали на помощь, но это было бесполезно: их держали руки, откованные из стали. Ну ничего, зверюги, погодите, наши придут… Дверь вам? Смыться хотите? Как же! Я ответственный за охрану объекта. Если вас не будет, кто ответит? А? А если останетесь – выкручусь. То-то. Поэтому рубите, детки, рубите, пока не надоест. А мы потерпим.
– Дверь! Дверь! Дверь!
И – истерически:
– Юуууургееен!!!
Дым, черный дым окутал развалины. Угасшее пламя не кормило его, и рассеивался дым по фиорду, прижимаясь к воде и не поднимаясь ввысь. Удо фон Роецки, глядя прямо перед собой, шел с холма к пепелищу и дым отступал, сталкиваясь со льдом неслезящихся глаз. Дым и пламя. И тела на траве. Судьба!
Он шел, не разбирая дороги, но камни казались гладью, словно сами по себе поудобнее подставляясь стопе. Отделившись от остальных, один из викингов двинулся навстречу, на ходу поднимая секиру. И когда солнечный луч, ударив в глаза, растопил лед, Удо фон Роецки очнулся.
Да! Да! Да!
Вот – правда. Вот – суть.
Смеясь, скинул он куртку и потянул из ножен меч предков, снятый со стены отцовского замка.
Да! Да!
Иди ко мне, брат, и убей, и погибни сам, чтобы возродиться вместе со мною в чертогах истинной Валгаллы, и вновь сразиться, и вновь пасть, и вновь…
Да!
Удо взмахнул мечом, но меч вырвался из руки, словно столкнувшись с летящим валуном, и мертвенный холод, мимолетно коснувшийся лба, проник в мозг. И исчезло все, лишь открылись взору врата Золотого Чертога; девы, изгибаясь, манили Удо к себе, и ясная тропа вела к широким воротам.
И шагнул Удо вперед…
Хальфдан Голая Грудь отшвырнул секиру, оскверненную кровью свана, и неторопливо пошел назад, к побратимам.
Самолет прилетел ближе к вечеру, когда творящееся на берегу стало зыбко- расплывчатым. Он сел и его не стало видно, но Рудольф Бруннер отчетливо представлял, как в распахнувшийся люк прыгают ребята из спецкоманды и, едва коснувшись сапогами земли, рассыпаются в цепь, паля от животов веером по всему живому. Рыжики рассыпались по камням. В их автоматах больше не было патронов и поэтому им оставалось лишь бежать, бежать к воде. Только вдруг Хальфи кинулся в другую сторону – туда, откуда наступали спасители. Бруннер видел, как он сделал несколько шагов, подняв меч над головой, – и остановился, и стоял долго-долго (или это показалось, что долго?), а пули рубили его на куски, вырывая клочья мяса, и, наконец, голова разлетелась, как орех в маминых щипцах, и обезглавленное тело рухнуло на песок, извиваясь и пытаясь ползти.
Руди возился с замком и хохотал. Вот так! Только так! Мы, колбасники из Штутгарта, живучий народ! Профессор Бухенвальд глядел в спину смеющемуся штандартенфюреру стеклянными глазами и разбухший язык виднелся меж редких зубов, словно старик решил подразниться напоследок. Сам виноват! Когда рыжики вытащили к окну старую суку и она заверещала, этот маразматик кинулся к пульту. Как же, как же… Дверь – жизнь! Чья жизнь, позвольте узнать? Этой дуре все равно недолго оставалось, а спросят за все с парня Руди! Нет уж. Он отшвырнул кретина в угол, но было поздно: дырка над фиордом уже сверкала, как та лампочка. Как выключать? Как?! Как?!! Профессор молчал и только хихикал. Честное слово, он сам напросился… Парень Руди добряк, но у всякой доброты есть разумные границы. Под пальцами хрустнуло, профессор дернулся и показал язык, а Бруннер схватил табурет и что было силы ударил по проклятой коробке. Еще раз, посильнее! Еще!
И щелкнуло! И дырка пропала!
Пропала, не оставив никаких шансов рыжим извергам, зато вернув хоть какую-то надежду Рудольфу Бруннеру.
…Из одиннадцати рыжиков до моря добежали пятеро. Сейчас их головы покачивались на воде, приближаясь к длинной лодке, на которой они приплыли. Эсэсовцы, выстроившись вдоль берега,
