Америка долго взирала на беды остального человечества из своего благополучного далека. Двадцать первый век может внести самые драматические коррективы в эту картину. Было бы сумасшествием испытывать какое бы то ни было злорадство по этому поводу. Но было бы непростительным благодушием проигнорировать те тенденции, которые так явственно обозначились сегодня. Потому что не столь уж далеко то время, когда остальной мир, взирающий ныне на Америку с вынужденным почтением, но без особой любви, может стать свидетелем событий, которые, цитируя Рида, «потрясут мир». Свидетелем — и участником. На нашей насквозь интегрированной бедами и проблемами планете отсидеться не удастся уже никому.
ПУТИ ГОСПОДНИ
12 декабря 1996
Если в Оттаве вы будете ехать по Карлинг Авеню, то довольно скоро, никуда не сворачивая, окажетесь в Нипиэне, пригороде канадской столицы. С большой степенью уверенности можно сказать, что вы вряд ли обратите внимание на небольшое неприметное здание метрах в двадцати от дороги. Разве что заметите надпись на придорожном щите-указателе. Которая по-английски и по-русски сообщает, что скромный дом этот — русская православная церковь св. блаженной Ксении Петербургской.
Сам дом внешне ничем не похож на традиционный православный храм. Да и как ему быть похожим — приход арендует это помещение, и, конечно, пристраивать что-то или перестраивать никто не разрешит. Лишь традиционный крест над дверями позволяет догадаться о том, что внутри. А внутри — действительно, самая настоящая русская церковь. Со всеми ее атрибутами. Тесно? Да, особенно по большим праздникам. Правда, в тесноте этой никто не в обиде. Но так или иначе — квартиранты… Не один год думали люди о строительстве своей, без всяких уже аренд, церкви — да дума-то денег великих не стоит, в отличие от земли, стройматериалов, работы. А все это в Канаде стоит ох как недешево.
Кто знает, сколько бы так и велось, если бы не самое обычное чудо. Точнее, два чуда. Чудо первое: один из прихожан выиграл главный приз в лотерее. Ни много, ни мало — шесть миллионов долларов. Чудом таким Канаду, впрочем, не удивишь — каждую неделю на экранах телевизоров показывают очередного счастливчика, вспотевшего от перенапряжения и не понимающего, что вокруг него происходит. А вот второе чудо было посерьезнее. Прихожанин наш, которого ведущий, вручая гигантский чек, спросил о том, как намерен он распорядиться своим выигрышем, сказал, что поможет детям с выплатой купленного в рассрочку жилья, отложит деньги на образование внукам. И еще — выделит два миллиона на строительство нового храма для русской церкви. Вот тут-то Канада ахнула. Не знаю, как в Ванкувере или Калгари, но в Оттаве об этом поступке говорили всюду. В дни, когда и правительство, и само общество относятся к религии, и к христианству особенно, весьма и весьма прохладно, это выглядело — да ведь и было — деянием «не от века сего».
И закипела работа. Строят здесь споро и хорошо. В прошлом году только был и выигрыш, и пожертвование, а уже каких-то пара недель остается до воздвижения купола — да и до освящения самого храма срок недальний. Так что маленькая церковка на Карлинг Авеню доживает последние свои дни. Такая вот не совсем обычная история.
Трудно отнести к обычным и жизненный путь настоятеля храма о. Германа Чубы. Судите сами: поляк, родившийся и выросший в Соединенных Штатах, ревностный католик — а ныне самый что ни на есть русский православный священник, до йоты, до запятой. Мы беседуем с о. Германом в его квартире, в двух шагах от строящейся церкви. В гостиной — иконы, стеллажи с книгами по богословию. Оно и понятно — как-никак, обитель православного иеромонаха. Тут же — телевизор, компьютер, принтер. Оно тоже понятно — как- никак, на дворе конец двадцатого века.
Беседуем мы по-русски, изредка перескакивая на английский (кое-какие вещи, особенно с «местным» колоритом, легче обсуждать на нем). Русский о. Германа — чистый, интеллигентный язык, с легким акцентом, но зато с абсолютным отсутствием «советского» языкового мусора, свойственного, увы, многим из нас. Могли бы говорить и по-польски… если бы мой собеседник этот язык знал.
— Родители, конечно, говорили по-польски. А я и в школу-то ходил католическую, но общую. Не национальную. Вот такой поляк. Хотя по крови — конечно, да. Но трения исторические между Россией и Польшей на меня отпечатка уже не наложили. И глубоко верующим в детстве я не был. То-есть, жил во мне, что называется, «страх Божий», и в церковь я, конечно, ходил — да и немыслимо было бы не ходить. В те годы в провинциальной Америке это было абсолютно естественно: в субботу евреи в нашем городе шли в синагоги, в воскресенье мы, католики и протестанты, семьями шли в свои церкви… А как же иначе? Но первые мои серьезные намерения и планы на будущее были от церкви далеки. Я хотел стать политиком. Как минимум — сенатором.
— Членом сената штата?
— Ну, отчего же… Нет, я о Сенате «большом», Соединенных Штатов Америки. И это для меня было абсолютно серьезно. Я был тогда левым, отчаянно левым. Социальная справедливость, социалистические идеи, книги, статьи… Но какой же серьезный социализм без марксизма? А осознав это и уже ближе познакомившись с основами марксизма, я вдруг понял, что марксизм и Бог — несовместны. Что марксизм — это обязательно, да и прежде всего, атеизм. Тогда и произошел мой крутой поворот — вправо.
— Вот так сразу, с одного полюса на другой?
— Конечно. Какая же в юности постепенность? Стал выписывать газеты, журналы, вести переписку с политическими партиями. Довольно скоро понял, насколько опасным было мое недавнее увлечение социализмом — самой мощной антихристианской силой нашего времени. В те же годы стал все чаще и чаще ходить в церковь, уже не по воскресеньям только, но и в будние дни. А потом и каждый день. И тогда… Тут не скажешь, что как-то сразу, в одночасье — но пришла вера. Немыслимой стала жизнь без Бога, вне Бога. А открыв для себя эту потребность, я решил: хочу стать святым.
— То есть как?…
— Да, вот так. Конечно, не канонизированным святым, но с тем, чтобы образ моей жизни был и свят, и чист, и безгрешен.
— Ну, это уж прямо по Достоевскому. Или революционер, или святой, и либо в Верховенские, либо в старцы.
— Да, кто-то может и сказать: «Таинственная славянская душа». Но я не думаю, что это тот самый случай. Скорее, опять-таки, юность.
— Ну так удалась, состоялась та юношеская мечта о «святой жизни»?
— Нет, конечно.
— И почему же? От того ли, что живете вы все-таки, несмотря на постриг, не в монастыре, а в постоянном общении с миром, с жизнью мирской?
— Не думаю, что поэтому. Я живу один, и не так уж трудно отъединиться от мира, укрыться от него — при желании. Просто… чем ближе человек подходит к Богу, тем он себя чувствует дальше. От Бога. Ведь и истинные святые считали себя — и вовсе не из скромности или самоуничижения — великими грешниками. Может быть, дело в том, что на пути к Богу все более обостряется понятие греха…
— Но в те годы желание это было еще велико?
— Конечно. И я не оставлял ни этой мысли, ни планов своих стать священником. Даже в школу ходил со значком Ватиканского флага — показывая соученикам, что я не просто католик, но лоялист, верный и папе, и всем установлениям церкви. А ведь это непросто было — 1969-й год на дворе. В те-то годы и произошли катастрофические для моего мироощущения события. Католической церкви, которую я знал и любил, вдруг… не стало. Она уничтожила самую себя.
— То-есть?
— То-есть, церковь стала отступать от своего прошлого, от своего наследия. Произошло это после Второго Ватиканского Собора, который затевался с целью некоторых ограниченных реформ, а произвел — революцию. Полностью была изменена месса, самая важная часть в жизни церкви и каждого католика. Ведь когда в Православии «обновленцы» вносили изменения в ход литургии — а в сравнении с тем, о чем я говорю, эти изменения были очень и очень незначительными — все истино верующие отвернулись от
