Твари

но как-то дверь отсюда не очень смотрится… Прикрыта, что ли, просто?

Участковый одернул форму и зашагал через проспект Шаумяна, не отрывая взгляда от двери. Внезапно ему показалось, что боковым зрением он засек какое-то движение в магазине. Костя резко крутнул головой: так и есть. Фигура тоже заметила милиционера и присела за стойкой.

— Ах ты, мразь, — процедил участковый. — Мародерская ты тварь. Люди гибнут, а ты, выродок…

Теперь он шагал размашистым, быстрым шагом, на ходу доставая из кобуры свой «Макаров». Пострелять бы вас, сволочей, без суда и следствия. Все на планете дышать чище стало бы.

Он рывком открыл дверь в магазин, потом, остановившись, посмотрел на замок. С мясом порвали, монтировкой, небось. Костя шагнул внутрь.

— А ну выходи, гнида.

Тишина.

— Я тебе слово даю, паскудник. До трех считаю, а потом стреляю прямо по той полке, за которой ты примостился. Раз…

Из-за прилавка с копченостями вынырнули два долговязых подростка лет по семнадцати, задрав тощие руки вверх. В каждой руке у них было по бутылке водки.

— Закуску еще не подгребли? — Старлей сплюнул. — Отбросы вы, а не люди. И никогда из вас людей не получится.

Справа, ближе к стене, раздался звук, словно на пол упал нетяжелый пакет.

— Еще один? — спросил Костя, не сводя глаз с парочки мародеров.

— Н-нет… — отозвался один. — Нас тут двое всего, честное слово, товарищ майор…

— Полковник, а не майор, чмо ты нестроевое! — гаркнул Костя. — Три звезды видишь?

— П-п-полковник… — дрожащими губами пролепетало чмо, но участковый его уже не слушал. Он осторожно огибал ряд полок с продуктами, держа пистолет наготове.

Паскудство, подумал участковый. Не сказать, чтобы так уж жарко было — совсем не жарко, а пот мгновенно заструился по лбу. Он прижался плечом к стойке, держа «Макаров» стволом вверх.

— Честно, нас двое всего, — плачущим голосом проговорило великовозрастное дитя.

— Цыц, — негромко скомандовал Костя. — Цыц.

Ну, старший лейтенант Гриценко, сказал он себе, с Богом.

Костя резко выскочил из-за стойки, поводя стволом вдоль ряда между полкой и стеной. И тут же нажал на курок, потом еще раз, еще и еще. Огромный даймондбэк заколотил хвостом на месте. Хребет тебе, тварь, размозжил я все-таки, радостно подумал Костя. Метров с трех, а уделал.

— Бегом отсюда к гребаной матери, быстро! — заорал он.

Воришки стояли не шевелясь.

— Кому сказал, идиоты, здесь змеи!

Эту фразу дважды повторять не пришлось. Бутылки с водкой полетели на пол, раздался звон стекла, и два грабителя в долю секунды вылетели из магазина.

Костя был уверен, что боковым зрением удерживает гремучника, бившегося в судорогах на полу. Теперь он перевел взгляд на змею. И это было самым странным, что случилось с Костей Гриценко за всю его двадцатисемилетнюю жизнь.

Он с удивлением смотрел, как тело даймондбэка вдруг, распрямившись, поплыло над землей в его сторону — с разинутой пастью, преодолевая в секунду не более миллиметра. Невероятно, непонятно медленно — так, как бывает разве что в кино. Еще больше удивило Костю то, что думал он сейчас не о гремучнике и не о том, что уйти от броска не составило бы никакого труда — тем более, что тот в своем броске даже не плыл, а словно завис в воздухе, почти не двигаясь вперед.

А думал участковый о том, как они с дедом — тогда еще живым дедом — ездили на дачу, да какую там дачу, не дача, а так, халабуда, места хватало разве что лопаты с тяпками держать да старый матрас на пол бросить. И как к вечеру, надергав зеленого лука и набрав пупырчатых колючих огурцов, они, макая все это чудо в крупную, очень крупную соль, — дед другой не признавал — весело хрустели июньской зеленой вкуснятиной, заедая ее толстыми ломтями хлеба. И как перед сном, когда темнота укутывала все вокруг, а небо начинало посверкивать мириадами крошечных звезд, дед рассказывал ему сказки — даже не сказки, а байки, где понятные и знакомые ему, Косте, вещи, перемешивались с древними и непонятными историями, событиями, существами. А еще ему вспомнилось, каким монотонным и ровным был голос деда — негромкий, спокойный голос, а он, пятилетний мальчонка, изо всех сил старался не заснуть, потому что дед рассказывал так интересно, и он боялся пропустить хотя бы одно слово…

Они опускались на пол вместе: Костя, под которым подогнулись вдруг переставшие его слушаться ноги, и гремучник, спаливший остатки своих жизненных сил на этот последний бросок. Даймондбэк затих, так и не закрыв растянутую до предела пасть. А старший лейтенант Гриценко медленно привалился боком к стене, выронив пистолет из разжавшихся пальцев — и продолжая удивленно улыбаться, потому что шел он сейчас к этой старой халабуде-дачке, возле которой поджидал его дед, сидевший на корточках и раскладывавший на газете хлеб, огурцы и зеленые перья молодого лука.

Они словно обезумели от страха. Общее состояние ужаса захватило даже Мать. Они жались друг к другу, пытаясь спрятаться, зарыться поглубже в груду извивающихся тел, врыться в землю, исчезнуть в ней — только бы уйти от этого всепроникающего, долетавшего до них издалека беззвучного дыхания Смерти. Смерть была для них обычным делом, фактом самого их существования. Они убивали не задумываясь — и, не задумываясь, приносили себя в жертву, когда Матери требовалась пища. Но сейчас Смерть носилась вокруг жутким черным торнадо. Каждый из них всем существом своим ощущал гибель собратьев — гибель в бушующем пламени, гибель тем более страшную, что впечаталась она в их коллективную память как та огненная буря, уничтожившая всех их сородичей, да и вообще все живое где-то там, далеко, в забытом ими краю. Далекий край забылся — но не забылся огненный танец смерти, в котором вспыхивали и сгорали сейчас десятки, сотни таких же, как они сами. Этот беззвучный многоголосый вопль, этот безмолвный жуткий смертный вой долетал и сюда, в уединенную нору у самой насыпи, наполняя их парализующим ужасом. Мать знала, что сейчас ни один из них, ни единый из самых молодых и неопытных, не сунется туда, наружу, из логова. Голод был забыт, потому что там, снаружи, бушевала Смерть.

— Товарищ генерал, — Зинченко оторвался от рации и повернулся к Голышеву. — Майор Пашинян докладывает, что огнеметчикам позиций не удержать. Змеи могут прорваться.

— Массово? — удивленно спросил Мостовой.

— Массово нам и не надо, — хмуро отреагировал начальник штаба. — За глаза хватит и двух-трех. — Он помолчал. — Что предлагает майор?

— Надо заливать всю площадь у трансформаторной горючим веществом. Бензином, чем угодно. Заливать так, чтобы выгорело все и в гнезде. Выжечь все дотла.

— И чем же? — спросил Мостовой. — Не канистрами же нам бензин из машин отсасывать да разбрызгивать.

— Виноват, товарищ генерал, но там много не набрызгаешь. Надо заливать всю площадь по полной.

— Это ваше мнение, полковник, или майора?

— Я сам там был, товарищ генерал. Будем считать, мое мнение.

— Хорошо. — Голышев хлопнул ладонью по столу. — Где ближайшая заправка, где можем взять бензовоз?

— Сейчас займусь, товарищ генерал, — отозвался полковник-пожарник. Он сел к столу, набирая номер центральной.

— Змей надо отрезать сейчас же, — негромко сказал Зинченко. — Прорвутся одна-две…

— Об этом я уже сказал, полковник, — прервал его начальник штаба.

— Я не о том, — таким же бесцветным тоном продолжал Зинченко без обычного «товарищ генерал». — Я к тому, что стрельба начнется. И ОМОН, и армейцы, и наши. Вслепую много народу положить можно.