очага.
– Мне и так не скучно.
– Она станет помогать тебе мять кожи, выколачивать снег из пологов, латать дыры, прожженные искрами, – тебе будет меньше работы.
– И одна перемну кожи, выколочу полога, залатаю все дыры, хотя бы их было так же много, как шерстинок в самой большой собаке.
– Вы для меня будете все равно, что для гуся два крыла.
– Зачем тебе крылья? У тебя есть две ноги, за которыми не поспевают четыре волчьих. [117/118]
– Люблю тебя столько, – отмерил он ножом кисть руки. – Буду любить вот столько. – И он показал по локоть.
Она взяла его тяжелую руку и выдернутой из волос рыбьей костью отчеркнула полногтя.
– Люби хоть столько, но одну меня.
Печалью, как дымом, подернуло его глаза, грустно сказал:
– В долгую зимнюю ночь вы обе ляжете со мной под одеяло и будете греть меня.
– И одна согрею, – скрипуче засмеялась она и поцеловала его в шершавую, разодранную в весенней охоте медвежьими когтями щеку.
Он вытянул из глубины меховых штанов снизанное из волчьих зубов ожерелье и набросил жене на шею, а про себя подумал: «Ты – гниль на костях моих... Пойду в лес проверять ловушки и там допою свою песню. Голос мой будет громче лосиного рева. Кула услышит меня,
