Вельбот прыгал по ухабам, то взлетая на гребень, то ныряя в бездну. Нахимов кричал:
— Мо-о-о-гу-у-у!
— Да помолчи, ваше благородие! — прикрикнул на мичмана загребной.
Нахимов умолк.
— О-о-о! — послышался совсем недалеко ответный крик, и тут же Нахимов увидел справа по носу на гребне волны черную голову Могучего.
Могучий, энергично работая руками, подплывал к корме вельбота с левого борта.
Гребцы затабанили. Могучий, тряхнув волосами, хотел схватиться за борт левой рукой — и оборвался. Нахимов лег грудью на борт и хотел подхватить Могучего под мышки.
— За волосы, его, подлеца, бери! А то он и тебя, ваше благородие, утопит, — посоветовал загребной.
Нахимов схватил Могучего за волосы.
— Ой-ой! — завопил утопающий.
— Ха-ха-ха! — загрохотали гребцы, повалясь все на правый борт, чтобы вельбот не черпнул воды. — Дери его за волосы! Не будет другой раз в море прыгать!
В эту минуту и мичман и матросы позабыли о том, что кругом бушует море. Все внимание и силы гребцов сосредоточились на том, чтобы держать вельбот вразрез волны.
Никто из гребцов не мог бросить весло и помочь Нахимову. Задыхаясь, мичман тянул Могучего в шлюпку. Наконец Андрей ухватился за борт обеими руками. Охватив матроса по поясу, Нахимов перевалил его, словно большую рыбу, в шлюпку. Могучий сел на дно вельбота и, протирая глаза, плаксивым голосом воскликнул:
— Братишки! Неужто ни у кого рому нет?
Из рук в руки перешла к Могучему бутылка.
Надвигалась ночь. Шторм еще бушевал, море еще грохотало, а по виду волн уже можно было догадаться, что неистовый ветер истощает последние усилия: поверхность волн стала гладкой, маслянистой.
— Хороший будет ветер! В самый раз! — одобрил шторм Могучий. — Михаил Петрович останется доволен: узлов по десяти пойдет «Крейсер» до самого мыса Горн…
— А мы-то? — с недоумением и тоской выкрикнул один из гребцов, молодой матрос на задней банке.
— Мы-то! Раз мыто, бабы белье вальком колотят. Ты, поди, первый в шлюпку прыгнул — пеняй на себя. Тебя звали? Ты на этой шлюпке гребец?
— Никак нет!
— Зачем залез? Кто тебя просил? — ворчал Могучий, оглядывая туманную даль взбаламученного моря.
Волны завертели вельбот. В громовые раскаты рыданий ветра вплелись неясные раздельные звуки. Они ритмично повторялись, поэтому их не могла заглушить беспорядочная стихия: так в дремучем лесу и сквозь стон бури четко слышны мерные удары дровосека.
Гребцы все разом закричали истошными голосами.
— Молчите! Дайте послушать! — прикрикнул на гребцов Могучий.
— Палит! «Крейсер» палит! — возбужденно выкрикивал Нахимов, обняв Могучего.
Матросы молча принялись грести. Могучий взялся за руль.
— Чуешь, ваше благородие, — глубоко вздохнув, заметил Могучий, — порохом пахнет. «Крейсер»-то на ветру…
Нахимов потянул влажный воздух и в свежести его почуял сладковатый запах серы.
Вельбот повернул против ветра. Выстрелы сделались явственными. Скоро увидели и вспышки выстрелов. «Крейсер» сближался с вельботом.
Гребцы, не оглядываясь назад, работали веслами. Пушечные удары заглушали грохот бури. Нахимов между двумя слепящими вспышками увидел черную громаду корабля совсем близко.
И будто совсем рядом, хотя и чуть слышно, раздался голос Лазарева:
— Сигнальщик, видишь?
— Вижу! — послышалось сверху.
Вельбот ударился о борт корабля и хрустнул. Вспыхнул ослепительный огонь фальшфейера. При его свете с борта корабля полетели концы. В мгновение ока всех из шлюпки подняли наверх. Когда стали поднимать вельбот, накатилась волна и разбила его в щепы.
Спасенных окружили товарищи. Лазарев сбежал с мостика и перецеловал спасенных, начиная с Могучего, за ним Нахимова и гребцов, как будто поцелуями считал их.
Могучий взял Нахимова за руку и дрогнувшим голосом сказал:
— Ну, ваше благородие, завязал ты мне узелок на всю мою жизнь…
I
Завтра будет решительный бой. Накануне боя надо если не выспаться — об этом Кутузову и думать не приходилось, — хоть бы уснуть часок-другой, а если нет, то дать отдохнуть измученному телу.
Чтобы уснуть, надо успокоиться. Чтобы успокоиться, надо прогнать заботу, тревогу, сомнения, надо забыться. Чтобы забыться, надо все снова передумать, пересмотреть. А голова устала до того, что путаются мысли, главное мешается с пустяками. И сердце, перегруженное за день, то замирает — и холодеют руки, то начнет колотиться — и в ушах поднимается шум.
Чтобы уснуть, Кутузов прибег к своему привычному средству. Уже раздетый, лежа в постели под теплым пуховым одеялом на взбитом в пену пуховике, Кутузов потребовал черного кофе и выпил целый кофейник крепкого горячего напитка.
Сердце забилось ровнее. По измученному телу разлилась сладкая истома. Камердинер погасил свет и, пожелав его светлости спокойной ночи и приятных снов, удалился.
Лежа на спине, Кутузов сладко потянулся, но не очень сильно, чтобы ноги не свела судорога — боль в икрах ног очень неприятна! Поясница перестала ныть. Прояснилось в голове, и вместо сумятицы явилась привычная обыденная мысль: «Все ли мной довольны? Кто недоволен? Чем?»
Этот вопрос Кутузов уже много лет привык задавать себе каждую ночь, отходя ко сну. И, перебирая свои поступки и речи за день, обычно приходил к заключению, что им остались за прошедший день все довольны, а если и не все, то недовольных было немного, или они были людьми незначительными, или их раздражил он сам нарочно, чтобы извлечь какую-либо пользу из их недовольства.
«А сам ты собой доволен?» — следовал последний строгий вопрос, обычно когда Кутузов уже наполовину погружался в сладкий сон. Он и служил ответом.
Все ли довольны? Кто недоволен? Чем?
Прежде всего: доволен ли Наполеон?
«О, конечно! Наполеон мной должен быть очень доволен! — подумал Кутузов, улыбаясь во тьме. — Как же! Он так стремился к решительному бою! Разбить и уничтожить мою армию — для Наполеона значит спасти себя от гибели и выиграть кампанию. Весь вечер французы ликовали, оттуда доносились крики солдат. Наверное, Наполеон им сказал: «Вот битва, которой мы желали, к которой стремились. Мы победим и получим заслуженный мир и отдых на прекрасных зимних квартирах в Москве, где всего много — веселья, хлеба и вина!» Значит, и армия моего противника довольна мной, что я остановил свою армию и готов сразиться.
В Петербурге?.. Там тоже будут довольны. Туда поскакал курьер с извещением, что армия остановилась для сражения. «Позиция, на которой я остановился, при селе Бородине, в двенадцати верстах впереди Можайска, — одна из наилучших, какую только на плоских местах найти можно. Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить посредством искусства. Желательно, чтобы неприятель атаковал нас на сей позиции; в таком случае я имею большую надежду к победе», — мысленно повторял Кутузов слова своего донесения государю. Государь — он будет доволен этим донесением и затаит вороватую надежду, что на Бородинском поле Кутузов свернет себе шею, чтобы Александр Павлович мог сказать: «Вот видите, я был против него, а вы все хотели — пеняйте на себя!»
В свете известие, привезенное курьером, вызовет радостное волнение — петербургское дворянство, указавшее Александру Павловичу на Кутузова, будет довольно, что их избранник оправдал надежды. Доволен будет английский посол лорд Каткэрт — сегодня его уполномоченный при штабе русской армии полковник Вильсон сиял, что с англичанами бывает редко.
Доволен Багратион — он давно ждал и желал решительного боя.
Доволен полковник Толь, генерал-квартирмейстер,[1] что ему выпало на долю счастье выбрать поле для сражения и составить диспозицию боя.[2]
Генерал Беннигсен тоже доволен, он лелеет тайную мечту, что Кутузов потерпит неудачу, его отставят со срамом, и кто же, как не Беннигсен, займет его место!
И московский генерал-губернатор Федор Растопчин доволен, что Наполеону загородили дорогу в Москву.
Даже Барклай как будто доволен. Кутузов оставил ему в командование первую армию — и завтра генерал покажет, что он не такой уж бездарный полководец, и личной храбростью и отвагой в бою снимет с себя тяжкое обвинение в измене.
