— Терлись? Что за чепуха! Где это волны трутся? — в отчаянии взмолился Алексей Алексеевич.
— Да, да. Вижу сам. Нехорошо. Согласен, пусть бьются. Но вот мне решительно не нравится: «с м е л ы й». Почему смелый?
— Ваше превосходительство, — усталым, упавшим голосом сказал редактор. — Соколы все смелые…
— Ага! А какого цвета бывают соколы? Вы видели их вообще?
— Да так… в общем, серый… Защитное оперение…
— Отлично: «О, серый сокол!»
Редактор сердито завозился в кресле, бросил перо и развел руками:
— Ну уж это… знаете!
— Ну хорошо, хорошо! Не сердитесь! Пусть будет «смелый». Хотя мы вашего сокола немного пощипали, но, поверьте, автор будет доволен. Теперь подпись. Вероятно, псевдоним? Максим? Почему Максим? «Большой»? «Великий»? Но ведь это начинающий, молодой, вы говорите, человек — и сразу «великий»…
Редактор устало зевнул и ответил:
— Максим — православное имя, ваше превосходительство.
— Православное? Хорошо-с!
Кондоиди, готовясь нанести еще один, последний, удар, сел против редактора и глубоко втянул воздух носом, даже храпнув.
— Горький? Почему «горький»? — раздраженно выкрикнул он.
— Не знаю, Владимир Григорьевич, — грустно сказал Алексей Алексеевич.
Кондоиди заторопился и написал на полях гранок:
«П е ч а т а т ь р а з р е ш а ю в и с п р а в л е н н о м в и д е. В л а д. К о н д о и д и».
Общипанный сокол
Иегудиил Хламида вошел в редакцию и поднялся во второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. На лестнице пахло торговой баней. Из секретарской слышались сердитые голоса.
— «О чем шумите вы, народные витии?» — весело спросил Хламида, входя в комнату.
В секретарском кабинете на своем месте сидел в крылатке Алексей Алексеевич. Против него — редактор-издатель Семен Иванович. Они о чем-то спорили и сразу замолчали, когда вошел Иегудиил Хламида.
— А вот и он! Полюбуйтесь, Алексей Максимович, на своего общипанного сокола…
Хламида взял в руку протянутый ему корректурный листок. Прочитав, приподнял левую бровь:
— Это что же? Кто это посмел вписать сюда свои слова?
— Это я! Я посмел! — ответил Алексей Алексеевич. — Я говорил вам, что такую вещь и посылать в цензуру опасно.
Хламида сорвал с себя шляпу и хлестнул ею по столу:
— А по-моему, можно и должно!
— Не очень петушитесь, Пешков, — сказал Семен Иванович. — К чему вдруг сокол? Мало ли вам других птиц?
— Я запрещаю печатать мои стихи с этими глупыми поправками!
— «Запрещаю!» Подумаешь тоже! Как это «запрещаю», если цензор написал «разрешаю»? Это не дело! Для кого вы пишете? Для наборщиков?
— В таком случае — прощайте! — Иегудиил Хламида нахлобучил шляпу и, стукнув палкой по столу, вскричал: — Я понимаю его (он поднес палку под нос издателя), но вас (он отступил и надменно поклонился секретарю) — нет!
Хламида вышел, задевая сапогами стулья. Секретарь и издатель прислушались. Хламида потоптался в передней и повернул не вниз, к выходу, а вверх, по шаткой лестнице на антресоли, где помещалась корректорская.
Оба, и редактор-издатель и секретарь, облегченно вздохнули.
— Обойдется! — сказал секретарь.
— Не уйдет! — сказал Костерин. — Вы с ним еще поговорите. Ведь стихи-то стали еще лучше… Без реву…
— Попробую, Семен Иванович.
Осторожно ступая, Семен Иванович вышел из редакции. В передней прислушался в сторону антресолей и через типографию, двором и черным ходом, вернулся домой.
Корректура
На антресолях, в корректорской, струя угар, шумел на огромном круглом подносе пятиведерный самовар, давно не чищенный, в зеленых пятнах и белых потеках. Катя Волжина и Ольга Розанова (Розанчик) читали первую корректуру.
В корректорскую робко вошел секретарь редакции. Он оставил внизу свою серую крылатку и оказался в сером аккуратном пиджаке и белых майских брюках.
— Можно и мне чайку?
— Что вы, Алексей Алексеевич, «можно ли»? — воскликнула Катя.
Пешков отодвинулся со стулом от самовара.
Наливая себе чай дрожащей рукой, Алексей Алексеевич обратился к девушкам:
— Вот извольте взглянуть. Господа, может быть, он вас послушает… Катерина Павловна, уговорите его. Он нас хочет оставить без большого фельетона. А завтра воскресенье. На него накатило, а газета без фельетона.
Волжина остановила взгляд на лице Пешкова; он еще хмурился, но правый глаз его был уже прищурен, и на лицо просилась добрая, лукавая улыбка.
— Он напишет, он согласится, — нежно пропела Волжина. — Он у нас хороший!
— О чем же написать? — спросил, хмурясь, Пешков.
— Да о чем хотите, голубь мой сизокрылый! — всплеснул руками Алексей Алексеевич. — О фонарях, о мостовых, о Струковском саде, о пристанях, о пароходах…
— О птицах… можно?
— Гм… Гм… О каких?
— Ну, например, я хотел бы написать о воронах…
— О воронах? Гм… гм… О воронах? Полагаю, что можно… Ну, там и другие птицы… Не трогайте только двуглавого орла.
— Хорошо! Напишу!
— Великолепно! Давайте по листочку, а то и так мы опоздали с набором.
— Ладно. Посылайте Саньку в «кафедралку». Я буду там. До свиданья!
— Только вы знаете, Хламида, — крикнул вслед Пешкову повеселевший Алексей Алексеевич, — если и о воронах зачеркнет, то исправленного «Сокола» поставим! А то у нас «дыра» — набора не хватит… Я на дачу… Выпускать номер будет Маненков!
Пешков ничего не ответил.
Санька
Самая большая самарская пивная жигулевского завода, неподалеку от кафедрального собора, называлась «кафедралка».
Днем «кафедралка» обычно пустовала. Для Иегудиила Хламиды в эти пустые дневные часы она служила рабочим кабинетом. На мраморном столике стояла кружка с пивом, тарелочка с ржаными, круто посоленными сухариками, пепельница с грудой окурков и маленькая карманная чернильница. Иегудиил Хламида, покуривая, писал на узких, нарезанных в типографии полосках бумаги.
Санька каждые полчаса бегал из редакции в «кафедралку» и весело спрашивал Иегудиила Хламиду:
— Еще про каких птиц будет? О сороках будет?
— Сороки в лес улетели.
— А про грачей?
— О грачах будет.
— А про попугая? У губернатора в окне висит белый попугай.
— Знаю. О нем нельзя.
— Почему?
— Это важная птица.
Назад Санька шел медленно, читая на ходу то, что написал Хламида.
Возвращаясь в четвертый раз, мальчик шел совсем тихо, даже остановился и потом опять пошел, волоча ногу за ногу, уставясь в листки и ничего иного
