Сексуальная революция.

В свою очередь, функционер Финковский рано обнаружил определенный аспект сути сексуального страха: 'Разговоры на эту тему редко поднимаются потому, что они слишком близко всех касаются… Не поднимали их до сих пор, по моему мнению, чтобы не портить себе кровь… Все понимают, что выходом из положения может быть взятие государством на себя целиком воспитания и содержания всех детей рабочих (держа их где-то рядом с родителями), освобождение женщины от кухни и пр. Коммунисты на это прекрасное будущее обычно ссылаются, тем самым снимая острый вопрос с дальнейшего обсуждения… Рабочие знают, что в семье у коммуниста этот вопрос обстоит еще хуже'.

Цейтлин доказал, что обладает революционным инстинктом, заявив: 'Совершенно не освещается в литературе вопрос брака и семьи, вопрос отношений между мужчиной и женщиной. Между тем, это те вопросы, которые интересуют работниц и рабочих. Когда мы ставим такие вопросы на собраниях, работницы и рабочие знают об этом, они заполняют наши собрания. Кроме того, масса чувствует, что эти вопросы замалчиваются, и мы действительно их как бы замалчиваем. Я знаю, что некоторые говорят о том, что у коммунистической партии нет и не может быть определенного мнения по этому вопросу… Этот вопрос не освещается, и рабочие и работницы часто задают этот вопрос и не находят на него ответа'.

Такие заявления рабочих, совершенно не сведущих в сексуальной науке, черпавших свои знания только из самой жизни, значили гораздо больше длинных трактатов о 'социологии семьи'. Они доказывали, что разрушение авторитарной государственной власти высвободило ранее незамечавшийся потенциал критики и размышления. Цейтлин ничего не знал о сексуальной экономике и тем не менее точно описал именно то, что утверждает эта наука: интерес среднестатистических масс направлен не на государственную, а на сексуальную политику. Он констатировал безмолвную критику масс в адрес революционных вождей, охваченных боязнью сексуальности. Он верно отметил, что пролетарское руководство, если оно ведет себя таким образом, очевидно, не сформировало мнения по данному вопросу и поэтому было вынуждено уклоняться от ответа. Массы же ожидали ответа как раз на этот вопрос.

Не было недостатка также и в критике нежизненного, только исторического рассмотрения актуальных вопросов, неспособности по-новому применить живую теорию.

Гордон сообщал, что докладчик, который должен был говорить о половом вопросе, рассказывал только о работе Энгельса 'Происхождение семьи' и ничего не добавил к этому выступлению.

'Конечно, я не говорю, что это плохо, но нужно было сделать выводы из этого сочинения Энгельса для настоящего времени, а этого мы как раз не можем сделать. Между тем вопрос этот чрезвычайно назрел'.

Таким образом, функционеры указывали самым настоятельным образом на заинтересованность масс в разъяснении сексуальных отношений и их переустройства, на требования дешевой и хорошей просветительной литературы. Говоря о «семье», имели в виду сексуальность. Было понятно, что старый уклад прогнил, что мириться с ним невыносимо, но суть нового устройства пытались осмыслить с помощью старых понятий или, что было еще хуже, с использованием одних только экономических данных. Так, партработник из Москвы Лысенко пытался понять 'явления улицы', вызывавшие всеобщее беспокойство. Можно было видеть, что дети «балуются». Они играют, например, 'в Красную Армию'. Хотя в этой игре и обнаруживали справедливо 'привкус милитаризма', ее считали «хорошей», но иногда наблюдались «другие» игры, «похуже», а именно сексуальные. При этом наблюдатель с удивлением констатировал, что никто не вмешивался, чтобы прервать такие забавы. Тем не менее приходилось поломать голову над тем, как можно было бы 'направить ребят на правильный путь'. Революционное начало проявлялось в этом случае в правильном инстинкте, подсказывавшем, что нельзя «вмешиваться», консервативная же боязнь сексуальности вызывала озабоченность.

Если бы старый образ мыслей, принявший форму страха перед сексуальностью, не противостоял новому, то не возникла бы забота о том, как направить детей по «верному», то есть асексуальному, пути. Те, кто наблюдал проявления детской сексуальности, задались бы вопросом о том, как с ней обращаться. Но так как сексуальность представлялась явлением, не имеющим ничего общего с детством, результатом таких наблюдений оказывался страх. Естественные проявления, приобретавшие, возможно, дикий характер, так как они были неорганизованны, воспринимались как проявление вырождения. 'Нужно знать, что дать детям читать — может быть, в смысле физкультуры или что-нибудь другое, что было бы полезно'.

Революционеры напоминали: 'Нам часто говорят, что мы рассуждаем только о широких материях, а надо бы лучше говорить о том, что ближе к жизни. Надо обращать внимание на мелочи жизни'. В конкретном применении к детским играм это означало постановку следующих вопросов:

1. Должны ли мы быть за эти игры или против них?

2. Естественна ли сексуальность ребенка?

3. Как нам надлежит понимать и регулировать отношение детской сексуальности к труду?

Контрольные комиссии были обеспокоены. Функционеры утешали рабочих: 'Контрольной комиссии нечего головой кивать! Он (коммунист. — Прим. пер.) пойдет туда и будет проводить там свою деятельность, то есть их удерживать. А если мы не будем с ними жить, то мы оторвемся от масс'.

Задача заключалась, однако, не только в том, чтобы коммунисты поддерживали теснейшую связь с массами, но и в использовании контактов с конкретными людьми. Одно уже желание удерживать массы означало непонимание того, что надо делать с новыми проявлениями жизни, которые только что сбросили оковы авторитарной власти. Обнаруживать такое желание означало воздвигнуть новый авторитет на месте старого (и в старом же смысле). На деле же задача заключалась в создании нового авторитета, чтобы направлять пробудившуюся жизнь масс к самостоятельности, то есть сделать их способными в конце концов обходиться без постоянного авторитарного наблюдения.

Рабочие, наделенные чувством ответственности, стояли, не умея точно сформулировать это, перед решением: вперед, к новым формам жизни, или назад, к старым. Так как коммунистическая партия на деле не сформировала взгляды на сексуальную революцию, так как с помощью исторического анализа, предпринятого Энгельсом, можно было практически понять только социальные причины, но не сущность происходящего переворота во всей жизни, разгорелась борьба, которая самым впечатляющим образом демонстрирует всем будущим поколениям родовые муки культурной революции.

Сначала утешались, указывая на недостаток чисто экономических предпосылок. Но позиция 'Сначала решение экономических вопросов, потом забота о мелочах жизни!' была неправильна и лишь выражала неподготовленность к культурной революции, проявлявшейся в хаотических формах. Зачастую такая позиция означала не более чем отговорку. Общество, глубоко погрязшее в бедности, все в кровоточащих ранах гражданской войны и не имевшее сил, чтобы сразу и в достаточном количестве создать общественные кухни, прачечные, детские сады, должно было сначала подумать о самых простых экономических предпосылках. Эти предпосылки революции в области культуры, в особенности в сексуальной жизни, были поняты абсолютно правильно.

В стране отсталости и крайне тяжелого порабощения, которой была прежде Россия, надлежало взяться сначала за приучение масс рабочих и крестьян к чистоте, к чистке зубов, к тому, чтобы не ругаться и не плеваться. Но речь не шла только о том, чтобы поднять массы до уровня культуры, существующего в развитых капиталистических странах. В этом состояла лишь ближайшая задача. В более широкой перспективе следовало начинать уяснение качества новой — социалистической и коммунистической — культуры.

Вначале еще никто не был виноват в том, как развивалась ситуация. Революция столкнулась с неожиданными проблемами, и практический опыт преодоления гигантских трудностей мог появиться только тогда, когда и сами трудности проявились в полном объеме и потребовали решения. Движение вспять неизбежно, если вовремя не увидеть и не понять этот процесс. Не следует забывать, что русская революция стала первой успешной социальной революцией. Борьба за постижение ее чисто научных и политических предпосылок была трудна. Но сегодня оказывается, что культурная революция поставила гораздо более трудные вопросы, чем социальная. Иначе и быть не может, так как политическая революция требует «только» закаленного, обученного руководства и веры масс в него. Культурная же революция требует перестройки психологической структуры масс. Ее результаты не выражаются статистическими данными, и едва ли существовали идеи, означавшие научное выяснение ее сути. Вот иллюстрация, показывающая итог развития такой ситуации к 1935 г.

29 августа в журнале «Вельтбюне» появилась статья Луи Фишера, который бил тревогу по поводу нарастания реакционных тенденций в сексуальной идеологии в Советском Союзе. Публикация такой статьи в коммунистическом журнале свидетельствует, насколько опасна была ситуация, сложившаяся к 1935 г. В статье подчеркивались следующие факты.

В переполненных городских квартирах молодежь не находит места для любовной жизни. Девушкам внушается, что аборт вреден, опасен и нежелателен, гораздо лучше иметь детей. Фильм 'Частная жизнь Петра Виноградова' представляет собой пропаганду добропорядочного заключения брака. По словам Фишера, 'это фильм, который нашел бы отклик в консервативных кругах некоторых консервативных государств'. Газета «Правда» пишет: 'В Стране Советов семья — серьезное и большое дело'. Луи Фишер полагал, что большевики в действительности никогда не нападали на семью. Правда, они знали, что в определенные периоды истории человечества семьи не было, теоретически допускали ее упразднение, но никогда не подрывали семью, а напротив, укрепляли ее. Режим, которому теперь не надо бояться плохого влияния родителей на детей(!), приветствует их 'необходимое моральное и культурное влияние', то есть функцию старшего поколения по отношению к подрастающему, заключающуюся в подавлении сексуальности.

Передовая статья одного из номеров «Правды» провозглашала в 1935 г., что плохой отец семейства не может быть хорошим советским гражданином. 'Что-либо подобное было невообразимо в 1923 году', — писал Фишер. Он приводил и другие цитаты из «Правды»: 'Только большая, чистая и гордая любовь может и должна быть в Советском Союзе причиной брака'. 'Тот, кто еще сегодня утверждает, что интересоваться семьей — мещанство, сам является мещанином худшего сорта'. Запрет на умерщвление первого ребенка в утробе матери, вероятно, покончит с беспорядочными половыми связями и будет поощрять 'честный брак'. За последние месяцы в газетах множатся статьи профессоров, в том числе руководителей клиник, посвященных рассуждениям о вреде, который аборт наносит организму.

'Если печать ежедневно мечет громы и молнии против аборта, если эта пропаганда сопровождается восхвалением торжественных брачных церемоний, если подчеркивают святость брачных обязательств и возвещают об особых наградах матерям, родившим тройню или четверню, если публикуются статьи о женщинах, которые никогда не прибегали к аборту, а низкооплачиваемая сельская учительница, мать четверых детей, удостаивается публичных восхвалений за то, что она не отказалась родить пятого, 'хотя и трудно кормить их всех', — начинаешь думать о Муссолини, — пишет Фишер. — Обретя внутреннюю и внешнюю безопасность, думают, что следует сократить ограничения рождаемости… Развернется борьба против легкомысленных 'летних романов'. Девушки, противостоящие домогательствам мужчин, не будут считаться «консервативно» или даже «контрреволюционно» настроенными. В качестве основы семьи будет рассматриваться любовь, а не удовлетворение физических потребностей'.

Эта краткая выдержка показывает, что сегодня в сексуальной идеологии руководящих кругов Советского Союза мы не усмотрим более отличия от идеологии руководящих кругов любого другого государства. Возвращение к сексуальной морали, отрицающей жизнь, неоспоримо. Все дело лишь в том, как отнесется к этим процессам молодежь, которая однажды уже была свободной, какова будет позиция промышленных рабочих.