северному берегу острова. Почему эти крупные птицы выбрали именно это место для гнездования, такое далекое от их зимовки и в общем-то не совсем безопасное, в этом еще предстояло разобраться. Обилие птиц иногда бывало таким, что огромное пространство Тундры Академии от горизонта до горизонта казалось покрытым свежевыпавшим снегом. Во время линьки гусей добывали просто палками, и, хотя Ушаков и признавал в душе варварство такой охоты, обойтись без этого пока было трудно.
На остров прилетали также тихоокеанские гаги, многочисленные утки-морянки, поморники, краснозобые гагары, полярные крачки. Сюда залетал и журавль, а в июле этого года Ушакову даже довелось увидеть неведомо как попавшего на арктический остров белого лебедя. Встречались, правда редко, и топорки, хотя они в изобилии гнездились на островах Берингова пролива, в частности на обоих островах Диомида.
Из грызунов нельзя не отметить многочисленных леммингов — основной пищи белых песцов и сов.
Окрестная водная стихия была населена тюленями нескольких видов, из которых добывались только лахтак и нерпа. Лахтак, или морской заяц, снабжал эскимосов основным материалом для подошв торбазов. Кроме того, из кожи этого тюленя делали прекрасные и очень ценные ремни, что шли на крепления для нарт и байдар, на нити для сшивания лодок…
Но главным морским промысловым животным был, конечно, морж. Эскимосы использовали его целиком. Мясо употреблялось в свежем, сушеном, вареном и вяленом виде. На зиму из моржа делали копальхен: моржовую кожу вместе со слоем жира и мяса закатывали в своеобразный рулет и зашивали. Иногда внутрь этого рулета добавляли сердце или печень. Такой копальхен закладывался в подземное хранилище и мог лежать несколько лет. Почти все внутренности моржа шли в пищу, а из очищенных от жира и высушенных кишок эскимосы шили прекрасные непромокаемые плащи.
Из моржовой кожи делались покрышки для яранг. Кожи настилали также на сухую моховую подстилку, и она служила в теплом пологе полом. Кожи натягивали на остовы байдар. Причем моржовую кожу для этого еще в сыром виде расщепляли на две половины, и их вполне хватало на то, чтобы оставаться прочными и водонепроницаемыми.
Кита возле острова пока не промышляли.
Важным промысловым зверем, которого эскимосы добывали только для торговли, был белый песец. Очевидно, в древние времена, пока на его мягкий пушистый мех не нашелся покупатель, эскимосы на него почти не охотились, а если и случалось, то лишь для украшения одежды. По мнению местных жителей, мех белого песца не был таким прочным и теплым, как олений, росомаший или мех белого медведя.
Из своих личных наблюдений, из разговоров с эскимосами о жизни и повадках белого медведя Ушаков уяснил, что этого млекопитающего скорее следует отнести к морским животным, нежели к сухопутным. А точнее — это обитатель ледовых морских просторов, который без особой надобности на сушу не выходит, охотясь на тюленей у лунок и разводий. Но если ему все же пришлось выйти на берег, то держится он у кромки льда. Это воистину хозяин полярных, покрытых льдом большей частью года морей. В материковой части Чукотки его не так много, и, если охотнику за сезон удавалось добыть хотя бы одного белого медведя, это считалось удачей. Раньше, пока на его ценную шкуру не было покупателей, мясо шло в пищу, а из меха шили зимнюю одежду и зимний полог, который мог служить долго, в отличие от полога из оленьих шкур.
Ушаков понимал, что одному просто не под силу поднять этот огромный материал. Утешало лишь то, что вслед за ним сюда приедут ученые, они опишут не только природу и животный мир острова, но и верования, историю, запишут сказки и легенды эскимосов. И все же трудно было удержаться, чтобы не записать, пусть схематично и коротко, сведения о народной медицине, о шаманах, об удивительном мире Неведомых сил, который для эскимосов был миром вполне реальным, существовавшим на самом деле и даже влиявшим на повседневную жизнь, на здоровье людей, на обилие зверя в море и тундре.
Интересно, что врачевание не было привилегией только шамана. Лечением занимались практически все; с самого детства эскимосы знакомились с народной медициной. Об этом Ушакову поведала теща Павлова, старая Инкали.
У нее был редкостный «агат» — копыто горного барана, которым она пользовалась таким способом: нагрев немного на жирнике, она прикладывала его к больному месту.
— Не знаю, что это такое, — признался однажды Павлов, — но мне от этого копыта всегда становится легче.
Павлов успел к зиме соорудить пристройку к своей яранге и учил ребятишек чтению, письму и счету. Это была своеобразная школа, где не было ни учебников, ни классной доски, ни каких бы то ни было письменных принадлежностей.
На острове вообще ощущался недостаток бумаги, и для своих учеников изобретательный учитель сшил тетрадки из чайных оберток. Каждый карандаш он разрезал на три части. Вместо классной доски Павлов натянул на деревянный каркас хорошо высушенную старую моржовую кожу и писал на ней куском белой глины, добытой недалеко от мыса Уэринг.
Иногда в класс приходил Ушаков и садился в сторонке. Дети с удивлением посматривали на русского умилыка, которого они считали очень умным и очень образованным. А Ушаков таким образом пополнял свои знания эскимосского языка. Так, в классе он выучил числительные, названия цветовых оттенков и многих предметов.
Посидев в классе-пристройке, Ушаков шел в холодную часть яранги, где подолгу беседовал с Инкали.
Она была словоохотлива и немного говорила по-русски, а Ушаков хорошо понимал эскимосскую разговорную речь.
— Я свой агат, — рассказывала Инкали, — использую, когда болезнь не так тяжела: нарыв, внутренняя боль… А вот когда человек всерьез занедужит, тут уже требуется ныката…
— А что это такое? — спрашивал Ушаков.
— Ныката — это жертва, как бы выкуп богу за то, что он возвращает человеку здоровье, — обстоятельно отвечала Инкали. — Ныкатой может быть часть любого предмета, который принадлежит заболевшему: кусок байдары, вельбота или даже яранги. Эту вещь кладут на ночь вместе с больным. А наутро ныкату обвязывают чем-нибудь примечательным, лучше всего куском красной материи, чтобы ее издали было хорошо видно, и выносят наружу. Потом ее прикрепляют к яранге или стойкам, на которых лежит байдара. Когда больной выздоровеет, ныкату разбивают и выбрасывают…
— А если больной помрет? — спросил Ушаков.
Инкали пристально посмотрела на умилыка и горестно вздохнула.
— Если ныката не помогает, можно попробовать принести в жертву собаку. Но для этого сама собака должна дать согласие помочь хозяину.
— А как это узнают? — с любопытством спросил Ушаков.
— Очень просто, — ответила Инкали, — спрашивают ее словами.
— А как же она отвечает?
— Если она в ответ зевнет, значит, она отказывается или знает, что жертва будет напрасной, — пояснила Инкали. — Собаку приводят к больному, он кладет свою руку ей на голову. Тем временем женщина обмахивает утиным крылышком больного, сметая с него недуг на собаку. Затем прорезают ей ухо, продергивают в него красную тряпочку и привязывают жертву у входа в ярангу на все время болезни…
— А если человек все же умрет?
— Человека лечат не для того, чтобы он умирал, а чтобы выгнать из него недуг, — с достоинством ответила Инкали.
Когда они осенью путешествовали, Павлов рассказывал, как теща лечила его от воспаления легких. Сам он был в беспамятстве, не мог противиться такому лечению. А когда он выздоровел, анадырские власти уволили его, посчитав, что деятель просвещения, излеченный шаманским способом, не может быть учителем.
Беседы с Инкали были познавательными, и Ушаков благодарен ей за то, что она доверяла ему. После смерти Иерока ему не хватало человека, который мог говорить с ним так откровенно.
Кто же нынче был среди эскимосов островитян наиболее уважаемым и авторитетным лицом?
Казалось, что место Иерока так и оставалось незанятым. Ушаков знал, что у эскимосов не было выборного старейшины или какого-нибудь вождя. Человек вроде Иерока появлялся в общине как бы сам собой, естественно выделяясь своими знаниями, опытом, охотничьей удачей. Это был авторитет нравственный, но отнюдь не богатства или грубой силы.
Сейчас на острове из старшего поколения выделялись Аналько, Тагью и его братья. Все они в равной степени могли претендовать на место, оставленное Иероком. Эти четверо, кроме всего прочего, считались довольно искусными шаманами.
Но разумеется, самым заметным среди них был Аналько. У него пытливый и изобретательный ум. Он много знал. Почти десять лет он проплавал матросом на американских шхунах, бывал в больших городах, в Японии и даже добирался до жарких мест, где, по его словам, обитали «люди с обугленной кожей». Аналько хорошо говорил по-английски, по-русски и по-чукотски.
— Расскажи, как ты стал шаманом? — как-то напрямик спросил его Ушаков, когда они жили в охотничьем становище, на северном побережье острова.
— Учил меня отец, — поведал Аналько. — Когда я уже взрослым плавал на американских шхунах, то каждый раз, возвращаясь домой, начинал слышать и видеть то, чего не видели и не слышали другие. А на море и на чужой земле я был таким же, как и все остальные. Так я страдал несколько лет, пока не решил, что я шаман.
Многие шаманские фокусы вроде отрезания собственного языка, прокалывания себя ножом, внезапного исчезновения из яранги сам Аналько считал просто ловкими проделками.
И все же, чем больше Ушаков узнавал о так называемой шаманской деятельности своих знакомых, тем больше и больше убеждался, что дело это не такое простое и ему открывается только верхняя часть удивительной, причудливой системы взаимоотношений северного человека с окружающим миром и непонятными силами природы. Мало того, эта система охватывала и отношения между людьми, регулируя их с помощью неписаных законов.
С уходом Иерока многое затуманилось и трудно было нащупать звено, с помощью которого можно было бы уяснить движущие силы общины. А ведь со временем придется подумать и о том, чтобы избрать местные органы власти. Однако среди тех, кто сегодня пользовался видимым авторитетом, Ушаков пока не находил подходящего человека.
Вся надежда была на молодежь. Здесь, на новом месте, Таян и Анакуль сразу же выдвинулись благодаря своей энергии и предприимчивости. К ним примыкал и муж Нанехак, Апар.
Ушакова захватила мысль о том, чтобы создать в поселении молодежную организацию.
На празднование нового, 1928 года в бухту Роджерс съехались охотники со всех становищ. Кто поставил временные яранги, кто разместился у родичей, кто просто повесил пологи в полуопустевшем продовольственном складе. В поселении сразу стало весело и многолюдно, и Скурихин заметил:
— Прямо как в Петропавловске в базарный день.
Он же соорудил елку из ствола плавникового дерева. Просверлив на нем множество отверстий, вставил палки-ветви, постепенно уменьшающиеся к
