новые торбаса, камлейки из ткани, подаренной Канадским морским ведомством. Не хватало лишь оленьих шкур. Но тут, словно услышав нужды энмынцев, к морскому побережью подогнал свои стада Ильмоч и явился в ярангу Джона как его давний друг. Он принес в дар несколько ободранных туш и несчитанное число камусов на торбаса. Среди даров богатого оленевода особенно выделялись и разноцветный пыжик, и специально выделанные шкуры неблюя на зимнюю теплую кухлянку.
— И это все мне? — растерялся Джон.
— Да, — торжественно сказал Ильмоч. — Ибо ты мой приморский друг, и я дарю тебе то, что тебе нужно, и то, чем я богат.
Трудно было сообразить, чем отдарить Ильмоча.
Оленье стадо расположилось на противоположном берегу лагуны. Там же, в узкой, уютной долине, где ручеек был покрыт прозрачным льдом, стояли шатрообразные тундровые яранги, увенчанные голубым дымом — в стойбище каждый день приезжали жители из приморского селения, и надо было держать наготове угощение.
Джон подъехал на собачьей упряжке с морской стороны. За холмом паслось оленье стадо, и почуявшие его собаки тянули туда. Но вожак упряжки, слушая негромкие команды Джона, держал курс на переднюю ярангу старейшины стойбища Ильмоча.
Хозяин приметил гостя издали и вышел его встречать вместе с сыновьями — рослыми юношами на кривоватых ногах. Впоследствии Джон выяснил, что такое искривление ног у оленеводов происходит отнюдь не оттого, что они ездят верхом на оленях, а от особого устройства детской одежды. Маленькому мальчишке шьют особые штаны с гульфиком, как у моряка. В этот гульфик закладывают мох, который по мере надобности заменяется более свежим. Иногда матерям недосуг или же мальчишки предпочитают не обращать внимание на небольшое неудобство, вызываемое сыростью, и продолжают бегать по тундровым кочкам, лишь стараясь пошире расставлять ноги. Пружинящие кочки делают шаг оленевода упругим, и, когда пастух идет по твердой земле, любо смотреть на его легкую походку, будто не идет, а танцует.
Сыновья Ильмоча подскочили к нарте, выхватили остол из рук гостя и притормозили упряжку.
— Амын етти! — широко улыбаясь, шагнул навстречу Ильмоч.
— Ии, — ответил Джон и последовал за хозяином в жилище.
Походная яранга Ильмоча отличалась от той, в которой уже дважды бывал Джон. Здесь не было ничего лишнего, и полог был сшит не из длинношерстных, а из обстриженных шкур, чтобы легче было перевозить.
— Я всегда сильно радуюсь, когда ко мне приезжает такой гость, — с доброй улыбкой продолжал Ильмоч, широким жестом предлагая Джону сесть на белоснежную оленью шкуру.
— Прежде чем сесть, я бы хотел снять груз с нарты.
— Да не беспокойся! — поднял руку Ильмоч. — Сыновья все распакуют и принесут прямо сюда, в чоттагин. Они и накормят, и привяжут собак.
И точно, не успел он произнести эти слова, как в тесных дверях показались юноши, неся тюки с подарками. Джон все же решил поступить не совсем так, как советовала Пыльмау, и преподнес своему тундровому другу моржовые кожи, жир, залитый в сосуды из цельных, снятых чулком, тюленьих кож, лахтака на подошвы, сушеное до черноты моржовое мясо на ребрах и некоторые вещи из тех, что были получены от капитана Бартлетта.
Ильмоч не замедлил открыть жестяную баночку с трубочным табаком и, с наслаждением затянувшись, начал внимательно разглядывать изображенную на табачной жестянке фигурку принца Альберта с тростью, в цилиндре на голове.
— Если бы он появился у нас в тундре с таким ведром на голове, не то что олени, а и волки бы от него убежали, — произнес он с глубокомысленным видом.
Джон молча кивнул в знак согласия. Однако Ильмоч, видимо, не хотел, чтобы о нем думали как о человеке, судящем односторонне, и продолжал:
— И меня бы испугались ваши звери, покажись я им в таком вот виде, как сейчас. Верно?
— Не думаю, — ответил Джон. — Наши пастухи зимой не очень отличаются от чукотских тундровых жителей.
— Пастухи, быть может, — согласился Ильмоч, — но вот этот человек, — он постучал синим ногтем по табачной жестянке, — он и человек-то необычный. Такую длинную голову надо ведь куда-то вкладывать, верно? Вот и носит он такую диковинную шапку.
Джон невольно улыбнулся и сказал:
— Голова у него самая обыкновенная. А что касается этой длинной шапки, то ее надевают по праздникам. Вроде твоего замшевого балахона, который ты надеваешь, когда отправляешься в большую гостевую поездку.
— Что ты говоришь! — искренне удивился Ильмоч. — А я-то думал, что и голова у него такая длинная!
Помолчав и понаблюдав зоркими глазами, как женщины готовили Джону угощение, Ильмоч продолжал светскую беседу:
— Да, много дивного на земле! И всей-то мы земли толком не знаем. Послушаешь одного сказочника — выходит, что земля вся вроде чаши, которая на море плавает. Другой наскажет, что вся наша земля из слоев состоит. Мы, значит, в верхнем слое, а кто недавно умер — во втором, и так далее. Говорят, есть такие шаманы, которые могут общаться с такими далекими предками, что тем их попросту не узнать. Так говорят наши сказочники и мудрецы, а что слышно от ваших? — осведомился Ильмоч.
— Наши мудрецы доказали, что земля видом своим, как мяч, — сообщил Джон.
Научное определение формы земли не произвело на Ильмоча никакого впечатления.
— Ну вот! — даже как-то обрадованно воскликнул он. — И ваши чудное говорят! — И продолжал уже серьезным тоном: — Всего до конца все равно не узнаешь. Надо себя знать. Чего ты хочешь, каково тебе на земле живется?.. А знать о своей земле хватит и того, где какие пастбища, где какие реки текут и горы стоят… Голову гостю! — бросил он женщине, устанавливавшей на коротконогом столике большое деревянное корыто. — Ясное дело, есть чудеса в разных землях. Вот я слышал, правда ли это, что в тех землях, где обитают белые люди, есть такие родники, откуда ключом бьет дурная веселящая вода?
Теперь Джон понял, к чему велась вся эта беседа, и с улыбкой, но твердо сказал:
— Чепуха! Такого нет!
— Однако жир для грохочущих двигателей, — возвразил Ильмоч, проявляя неожиданную и поразительную осведомленность, — тоже, выходит, не из земли течет?
— Жир течет, — ответил Джон, — а ключей дурной веселящей воды нет.
— Неладно природа делает! Неладно! — искренне огорчился Ильмоч и, уже почти убежденный в том, что гость так и не понял намеков, предложил начать трапезу.
Но тут Джон наконец вытащил из кармана бутылку виски и поставил на столик рядом с корытом, полным вареной оленины.
Бросив мимолетный взгляд на бутылку и с удовлетворением отметив, что она даже еще непочата, Ильмоч, изо всех сил сдерживая свое нетерпение, тихо попросил:
— Женщины, чашки принесите.
Теперь настала очередь Джона поражаться силе воли Ильмоча. Оленевод держал себя так, будто бутылка виски была за его столом обычным явлением. Он пил, стараясь не показать ни жадности, ни желания делать большой глоток.
Джон ел под его руководством оленью голову и должен был себе признаться, что до этого ему никогда не приходилось пробовать что-либо более вкусное. Учитывая привычки гостя, Ильмоч еще перед едой велел поставить на стол несколько крупных кристаллов каменной соли.
— Когда я узнал, что ты зимой искал мое стойбище, я затужил, — сказал Ильмоч. — Сердце надрывалось, когда до меня дошла весть, что у тебя дочь померла. Ох, если бы я мог быть неподалеку от тебя со своим стадом!
Наевшись, Джон попытался расспросить своего хозяина о численности его стада.
Полузакрыв глаза, Ильмоч некоторое время молчал и беззвучно шевелил губами.
— Одних личных моих оленей, которых клеймил, двадцаток сорок будет, — ответил Ильмоч. — Однако в нашем стойбище еще пять яранг. У тех оленей поменьше. У иных только одна или две двадцатки. Я даю им кормиться возле моего стада. Мне не жалко. И им не так скучно.
Джон попытался представить общий размер стада. Если принять за среднюю цифру, скажем, по полусотне оленей в каждом отдельном хозяйстве, то выходит, что Ильмоч контролирует поголовье в тысячу оленей. Что он является подлинным хозяином стада и распоряжается судьбой живущих в стойбище, — в этом никакого сомнения не было. «Однако ты капиталист», — подумал с иронией Джон, вспомнив студенческие разговоры о новом учении немецкого философа Карла Маркса. Но вслух он похвалил тундрового друга:
— Хорошо выглядят ваши пастухи — сытые, одеты чисто.
— А все потому, что лениться не даю, — самодовольно сказал захмелевший Ильмоч.
Джону не было известно, что означают на самом деле эти слова. При всем желании, если бы даже у Ильмоча было не два сына, а втрое больше, ему бы не удалось уберечь от волков и стихийных бедствий такое большое стадо. «Кормящиеся» у старого оленевода пастухи попросту были его батраками.
После еды Джон дал понять своему хозяину, что дарит ему оставшуюся в бутылке жидкость.
— Вэлынкыкун, — вежливо поблагодарил Ильмоч, проворно схватил и спрятал бутылку в недрах своего передвижного жилища.
За вечер Ильмоч неоднократно прикладывался к бутылке, потому что чем больше темнело, тем разговорчивее он становился. Уже будучи в постели, он вдруг сказал Джону:
— В тундре я встретил твоих земляков.
— Наверное, капитана Бартлетта и эскимоса Катактовика? — предположил Джон, собиравшийся уже засыпать. — Были они и у меня.
— Нет, совсем другие белые. Я таких сроду не видывал!
— Какие же они? — заинтересовавшись, спросил Джон. — Может быть, русские?
— Русского я могу отличить от американца так же легко, как собаку от волка, и даже издалека, — похвастался Ильмоч. — Те люди были американцы. Это было легко узнать по их разговору. Они копались в устьях ручьев, у озера Иони и радовались, словно нашли источник дурной веселящей воды. Побывали в нашем стойбище, просили дать им оленины, но на обмен у них ничего не было, кроме желтого песка, похожего на засохшее дерьмо младенца, которого еще кормят грудью… Один, правда, дал нож. Предлагали оружие. Но когда я разглядел, что у них за оружие, у меня пропала охота брать его. Это маленькие такие ружьеца, в кожаном чехле, словно детеныши больших ружей… Две туши падали я все же им отдал. Таких у нас не едят — от копытки пали! Но белые и этому были рады. Отощали, обросли волосами до самых глаз…
