Почему это время прошло? Она ведь видела каждую травинку, каждый листочек и каждый камешек на морском берегу! Небесная синь была для нее разной густоты от горизонта до зенита, и цвет морской воды менялся от ее собственного настроения. Неужели это было только свойством детского восприятия, способностью детского глаза?
'Почему я вижу вместо отдельных травинок сплошной зеленый покров, галечный пляж, небосвод и океан и мне нужно напряжение и внимание, чтобы вглядеться в очертания отдельного зеленого листочка?'
Однажды Эмуль спросила сама себя об этом и удивилась.
Новорожденную вынесли на берег моря. Дед Гальматэгин окунул ее макушку в соленую воду Ледовитого океана и сказал:
— Хорошо, что родилась летом. Зимой пришлось бы в снег.
Эмуль родилась почти бездыханной. Шаманке-повитухе пришлось вдохнуть ей собственное дыхание, а чтобы синяя кожа покрылась румянцем, она велела деду Гальматэгину окунуть внучку в студеную волну.
Все это происходило в строгом секрете от отца. Рочгын в это время заседал в домике сельского Совета и обсуждал вопрос об искоренении старинных вредных обрядов. Когда он узнал, было поздно: на шее дочери висел амулет, вырезанный Гальматэгином и изображавший маленького тюлененка с белой, серебристой шерстью.
— Кому это мешает? — возразил Гальматэгин на намек сына насчет того, что не мешало бы снять с шеи внучки знак невежества и пережитка. — Это все равно что снять с шеи Павловны ожерелье из стеклянных бус.
Павловна была женой колхозного бухгалтера и работала продавцом в магазине. Она усердно помогала искоренять вредные пережитки и первая пошла по ярангам собирать бубны и старинные амулеты. В колхозном клубе она открыла курсы современных танцев, а ее муж обучал молодых охотников и девушек игре на балалайке, гитаре, мандолине и гармошке.
Тихими вечерами из-за тонких стен клубной яранги неслись звуки песни 'Светит месяц', и полярное сияние цветными сполохами отзывалось на дружные аккорды.
Гальматэгин был уже стар для морской охоты и поэтому устроился работать в местную косторезную мастерскую. Здесь сидели такие же старики, как он, да несколько калек — Кэрголь с искривленными с детства ногами и горбатый Аамро, пришедший откуда-то из глубинной тундры.
Родители Эмуль были занятые люди: отец был председателем сельского Совета, а жена его возглавляла комиссию по внедрению нового быта. Поэтому с девочкой больше возился Гальматэгин, а когда отпала необходимость кормить ее грудью, Эмуль полностью перешла на попечение деда, который таскал ее повсюду с собой. Когда он пошел работать в мастерскую, то мастерская стала родным домом для Эмуль.
Бурные годы пришлись на детство Эмуль. Прогремела Великая Отечественная война. Она запомнилась Эмуль названиями далеких городов от Сталинграда до Берлина, разговорами о нехватке табака и приездом американских эскимосов.
Эмуль уже ходила в школу, хорошо говорила по-русски и изучала английский язык.
К концу войны Эмуль завершила свое семилетнее образование и получила свидетельство, красивый лист, похожий на облигацию займа. Директор школы уговаривал ее ехать в Анадырское педагогическое училище, а после училища можно поступить и на северный факультет Ленинградского университета, но Эмуль осталась в родном селении. В ее решении остаться многие увидели вполне разумное желание помочь своим родителям: к тому времени, когда Эмуль кончила семилетку, в сельсовет пришел другой человек, а мать больше не бралась за внедрение нового быта, потому что за военные годы пришлось вспомнить многое древнее, чтобы продержаться. Даже школьные классы иногда освещались жирниками, которые в своих обличительных речах мать Эмуль называла не иначе как «дымными», 'извергающими черную копоть пережитков'.
Отец оказался не очень расторопным во льдах и на вельботе. К величайшему его огорчению и разочарованию тех, кто в свое время предлагал его кандидатуру в председатели сельского Совета, он оказался чуть ли не на последнем месте.
Эмуль пошла работать в столовую. Ей нравился чистый просторный зал в новом доме, который был открыт тремя большими окнами всем утренним лучам. Но самое интересное и привлекательное было в том, что в столовую в основном приходили новые люди, приезжие, командированные из районного центра, из Анадыря, из области. В отличие от постоянных посетителей, они хвалили отбивные из нерпичьего мяса и моржовую печенку. Они любезничали с официантками, назначали им свидания возле нового колхозного клуба, спрашивали, у кого можно купить нерпичьи шкурки, вышитые тапочки и пиликены из моржовой кости.
Да, пиликены в последние годы пошли в ход. Изображения сытого, прижмурившегося божка украшали стеллажи учителей, стояли на письменных столах и даже висели в ушах у некоторых модниц.
Они десятками изготовлялись из отходов моржовой кости и сбывались «налево». Ни один из косторезов не избежал 'пиликеновой лихорадки'. Дольше всех сопротивлялся искушению Гальматэгин, но потом плюнул и взялся за изготовление божков.
Многие приезжие прямо в столовой подходили к Эмуль, передавали приветы от знакомых и просили устроить десяток-другой божков-пиликенов. Эмуль передавала заказ деду, тот по вечерам включал домашнюю бормашину, и острая фреза с визгом вгрызалась в моржовую кость.
Однажды Эмуль спросила, что значит этот маленький божок, который пользуется такой популярностью. Дед замялся: 'Это символ невежества и алчности. Его вешали на охотничье снаряжение, чтобы все дурное сосредоточивалось в нем, уходя от живого обладателя. Это как бы мусорное ведро, которое человек носил всегда с собой, как иные больные носят при себе плевательницу. Если человек начинал чувствовать, что его одолевают темные помыслы и нечистые желания, он заводил пиликена, а избавившись от дурных страстей, избавлялся от него, выбрасывал его… Сейчас пиликена покупают, в общем-то, хорошие люди, мне совестно, но ничего не могу поделать. Я им объяснял, что значит этот бог, но меня не слушали: говорили, что пиликен нынче очень моден'.
Кончина деда была печальной неожиданностью не только для родных и близких Гальматэгина, но и для всех жителей селения.
Старика хоронили по новому обряду, в гробу, с речами, а на могиле поставили фанерный обелиск с красной звездочкой на вершине, и по этому поводу кто-то проронил:
— Словно партизан, а не косторез.
При жизни Гальматэгина никто не задумывался об этом. Но после его смерти оказалось, что престарелый косторез, по существу, содержал всю семью. Вдруг обнаружилось, что не на что купить чаю и сахару, из посудного шкафчика исчезли такие лакомства, как сгущенное молоко и конфеты.
Рочгын недоуменно разводил руками и посылал жену занимать деньги к соседям.
Однажды Эмуль заглянула в рабочий ящик Гальматэгина. Все его инструменты — от ножной бормашины до набора различных фрез, шильцев, напильничков, шлифовальной бумаги — были в идеальном порядке. В другом отделении лежали десятка три недоделанных пиликенов и что-то тяжелое и длинное, завернутое в мягкую оленью замшу.
Эмуль осторожно развернула сверток и вздрогнула от удивления: перед ней лежал расписанный моржовый клык.
Эмуль пристально вгляделась в рисунки, и тихое волнение охватило ее. Она не знала, что коснулась большого искусства и таинственные струны ее души оказались созвучны мыслям рисовавшего.
На клыке был изображен тот мыс, на котором впоследствии построили мощный маяк. Именно с этого мыса и открывается лучший вид на селение, когда можно различить каждый дом и даже узнать каждого прохожего. Одна половина клыка изображала старое селение с ярангами и с несколькими европейскими домиками. На другой половине стоял уже современный поселок с рядом деревянных домиков, протянувшихся от подножия мыса до старого, поставленного еще в тридцатые годы ветродвигателя.
Возле домов можно было различить людей. У морского побережья выгружали из вельботов моржовое мясо, а чуть поодаль, приткнувшись к берегу, стояла баржа, и грузчики катили на берег бочки. На рейде дымил пароход. И этот пароход тоже не был пароходом вообще. На его борту можно прочитать выведенное маленькими буквами «Анадырь» и порт приписки — Владивосток.
Эмуль рассматривала клык и чувствовала, как слезы застилают глаза. В душе возникала нежная горечь от мысли, что это мгновение, запечатленное в чуть поблекших красках дедова рисунка, уже больше никогда не вернется, как не встанет из могилы и не заговорит дед Гальматэгин.
Разглядывая клык, Эмуль чувствовала себя возвращенной в детство, когда она видела каждую травинку, каждый листочек и каждый камешек на морском берегу… Ее зрение уходило в глубь моржового клыка и вызывало мысли и чувства, образы и звуки прошлого, пережитого. И многократно усиленный луч вдруг возвращался в настоящее и высвечивал уже в ином свете то, что казалось таким знакомым и обыденным.
Эмуль осторожно завернула клык и положила на место.
Как-то раз в столовой к ней подошел синоптик полярной метеорологической станции Прохоров и смущенно сказал:
— Ваш покойный дед обещал мне сделать десять пиликенов… Может быть, он уже и сделал их, но просто не успел передать… Тем более деньги за них он уже получил… Извините меня. Посмотрите, пожалуйста…
Гладко выбритое лицо Прохорова, румяное, плотное, не поддавалось его усилиям изобразить на нем жалость и неловкость, оставаясь по-прежнему жизнерадостным, сытым и самодовольным.
— Я посмотрю, — склонив голову, пообещала Эмуль.
Вернувшись домой, она достала дедов рабочий ящик и стала перебирать заготовки пиликенов. Ни одного готового не оказалось. Эмуль взяла одну заготовку, достала инструменты и принялась обтачивать податливый моржовый клык. Довольно легко она выточила круглое брюшко, торчащие из-под нависшего живота ножки, отвислые груди, но на лице резец запнулся… Эмуль пыталась воссоздать тот примелькавшийся, стандартный облик божка, но рука, еще недавно такая уверенная, вдруг стала робкой.
Первый пиликен был отложен. И Эмуль, возможно, никогда бы к нему не вернулась, если бы Прохоров не напомнил:
— Дед отличался честностью и порядочностью. Когда я предложил ему деньги вперед, он отказывался, но я сам настоял. Знаете, у меня скоро отпуск, хочу привезти отсюда подарки. Вышитые тапочки у меня уже есть, нерпичья шапка тоже, вот только остались пиликены, а они нынче в моде. Неужели он так ничего и не оставил? Посмотрите, пожалуйста, хорошенько.
— Хорошо, посмотрю, — обещала Эмуль.
На этот раз не надо было диктовать руке. Она сама уверенно повела резец, и Эмуль делала лишь одно усилие — не упускала розовое и гладкое лицо наблюдателя, который силился изобразить сочувствие и смущение.
Остальные пиликены были похожи на первый как две капли воды. Под конец Эмуль уже не пользовалась резцом, а поставила бормашину и обтачивала божков с помощью крутящейся фрезы.
