это!
Собаки подняли морды и натянули постромки: почуяли оленье стадо. Олени паслись в залитой солнцем долине.
Навстречу уже бежали пастухи, размахивая свернутыми чаутами.
Упряжки остановились в отдалении от стада, но собаки долго не могли успокоиться: повизгивая, они смотрели в сторону оленей.
Ветеринар взял сумку и в сопровождении бригадира отправился к оленям.
Оттой остался караулить упряжки.
Люди растворились среди оленей, словно сами превратились в них. В неожиданно наступившей тишине, свободной от голоса Андрея, можно было услышать отдаленное хорьканье оленей, поскрипывание снега и какой-то далекий звон, словно где-то в бесконечной дали на легком ветру звенела тонкая струна. Оттой часто ее слышал, когда один оставался в тундре или в предвечерний тихий час выходил из яранги. И чем тише и яснее погода, тем явственнее и чище этот звон, выше тон… Интересно, будет ли он слышен в городе? Оттой как-то раньше не задумывался над этим, считал, что такой звук присущ только тундре. А может быть, он есть и в городе, только у него не было времени прислушаться… Большие города… Скоро они будут и здесь, может быть даже в этой долине, точно так, как выросли города в западной Чукотке. И все-таки тундра останется тундрой с ее бесконечными просторами.
Прошел час, другой. Оттой подремал на нарте. Сквозь далекий звон и хорьканье оленей он услышал знакомый голос, и сон улетучился. К упряжкам возвращались бригадир, ветеринар и пастухи.
— Сегодня биология как наука по значению выходит на первое место, — различил слова Оттой. — Особенно исследования на молекулярном уровне, генетика. Живая клетка оказалась подлинным окном в таинства жизни… Верно, Оттой?
— Может быть, — уклончиво ответил Оттой.
— Это надо знать, — твердо сказал Андрей. — На определенном этапе биология обязательно стыкуется с физикой. Это неизбежно, ибо полностью согласуется с материалистическим взглядом на единство мира, на единство природы…
Попрощавшись с пастухами, уселись на нарты и помчались в стойбище. Снег подтаял, собаки, однако, тянули хорошо, торопясь на кормежку.
— Я бы на твоем месте, — сказал Оттою ветеринар, — выбрал специальность поближе к занятиям твоих родителей. Покидать такую красоту — неразумно. А вдруг из тебя не получится большого ученого? Тогда придется довольствоваться преподаванием в школе…
Этого и хотел, между прочим, Оттой. Открывать скрытые чудеса окружающего мира для любознательных и пытливых глаз — что может быть приятнее? Он видел себя хозяином школьного физического кабинета, человеком, который может с помощью хитроумных приборов продемонстрировать ученикам все великие опыты прошлого, воссоздав величественные ступени знания, по которым восходило человечество к нынешнему состоянию. Оттой считал это своим призванием. И не любил, когда это обсуждали люди посторонние.
— Профессиональная ориентация — вопрос государственной важности. Сколько мы недополучаем только оттого, что человек работает не на своем месте, трудится вполсилы, потому что не любит своего дела, потому что когда-то ошибся в выборе профессии, поддался минутному увлечению, не послушался разумного совета…
Оленье стадо скрылось в долине, и тишина накрыла упряжки.
Пришли долгие солнечные дни. Если и задует теперь пурга, то ненадолго, и сквозь летящий снег будет пробиваться солнечный луч, не то что в глухую зиму, когда во тьме бури смешиваются ночной мрак и дневные сумерки.
Итак, если Оттой на этот раз выдержит экзамены, то долго ему не видеть оленьего стада и не испытывать удивительной радости при виде новорожденного теленка, с трудом поднимающегося на дрожащие, еще слабенькие ножки. Конечно, Оттой будет тосковать по тундре, вспоминать не только хорошие, но и ненастные дни, но это тоска о покинутом прошлом ради лучшего будущего. Оттой так погрузился в свои мысли, что совсем перестал слушать своего пассажира, пока тот не подтолкнул его локтем:
— Ну что ты думаешь об этом?
— О чем? — растерянно переспросил Оттой.
— Да ты что — спал? — удивился ветеринар. — Я говорил о полувольном выпасе. О том, чтобы предоставить оленю свободу.
— Они разбегутся, — ответил Оттой.
— Но дикие олени не разбегаются, — возразил Андрей.
— Они совсем другие, — ответил Оттой, дивясь непонятливости дипломированного животновода. — Наши разбегутся, а потом пропадут. Они привыкли к тому, что их охраняет человек.
— А все-таки попробовать не мешало бы. Надо избавить человека от необходимости быть вечно привязанным к оленьему стаду.
Оттой понимал разумом, что все рассуждения приезжего ветеринара правильные, но в душе его неожиданно для него самого зрело глухое раздражение. Будто долго слушаешь радио, которое нет возможности выключить.
— Тундровый быт нуждается в коренной перестройке, — продолжал Андрей.
'Одну ночь поспал в яранге и уже по-другому запел', — со злорадством подумал Оттой.
— Разве оленный пастух не заслужил права жить в комфортабельном жилище
— с ванной, с горячей и холодной водой, с паровым отоплением? И чтобы пищу готовить не на дымном костре, а на газовой или электрической плите? Ну что ты молчишь, будущий Эйнштейн?
Оттой сделал вид, что не слышал последних слов ветеринара. Он резко притормозил нарту и принялся осматривать собакам лапы. На снегу четко выделялись яркие пятнышки крови. Так и есть, передовой пес порезал лапу. Оттой вытащил из поклажи чулок и приладил на собачью ногу.
— Проблем множество, — заговорил ветеринар, когда нарта тронулась. — С той же противооводовой обработкой. Намучается пастух, пока таскает на себе помпу. А почему не сделать это, скажем, с вертолета? Загнать стадо в кораль, опрыскать один раз — и все готово.
Возле яранги Оттой распряг собак, посадил их на цепь и отправился к ручью. У проруби он опустился на колени и увидел в воде отражение своего загорелого лица. Ничего примечательного: обыкновенное лицо обыкновенного чукотского парня. Оттой улыбнулся своему отражению, опустил голову в воду и долго с наслаждением пил вкусную воду тундрового подледного ручья.
У яранги он услышал голос ветеринара. Андрей говорил по радиотелефону:
— Отклонений от нормы нет. Признаков заболеваний некробацилезом не обнаружил. Стадо хорошо упитано… Надо благодарить пастухов, особенно бригадира Тутая. Завтра буду в аэропорту… Конец.
Положив черную трубку радиотелефона, Андрей заговорил другим голосом, видимо продолжая:
— Историки утверждают, что первыми одомашнили оленя коряки. Потом и чукчи завели себе домашних оленей. С этого и пошло чукотское оленеводство, которое впоследствии распространилось по всей чукотской тундре…
— А как раньше жили чукчи? — с любопытством спросил бригадир.
— Как свидетельствуют древние казачьи отписки, или, если сказать по-современному, донесения, чукчи
били мигрирующих оленей, когда животные проходили большие реки, — ответил Андрей. — Между прочим, таким образом охотились на оленей еще в начале нынешнего века канадские материковые эскимосы, живущие на пустынных землях Барренс…
Оттой вышел покормить собак. Таз с оленьей требухой несла двоюродная сестренка Номнаун, не захотевшая после восьмилетки учиться дальше. Она пока числилась чумработницей, грозилась уехать в бухту Провидения и поступить в профтехучилище. Но для всех было ясно, что она скоро выйдет замуж за пастуха Аканто.
Собаки, почуяв еду, поднялись со своих лежек, звеня цепями, громко, до хруста и визга зевая огромными пастями со снежно-белыми рядами острых клыков.
Оттой поставил таз у ног и принялся бросать куски в разверстые собачьи пасти.
— Какой гость к нам приехал! — восхищенно заметила Номнаун. — Я таких интересных разговоров давно не слышала: ни от приезжих лекторов, ни даже по радио. На все случаи жизни у него есть полезные сведения. Очень умный человек. Сразу заметно, что у него высшее образование.
Оттой был почти согласен с Номнаун.
— И еще, — продолжала сестренка, — он выносливый человек: столько говорит и не устает.
До позднего вечера в яранге звучал голос ветеринара. И во время вечерней трапезы, и в продолжение долгого чаепития, и даже после того, как все забрались в полог. Тугай высунул голову в чоттагин, чтобы выкурить последнюю папироску.
Так и заснул Оттой, убаюканный голосом ветеринара. Под утро ему приснилось, что он сидит в аудитории Дальневосточного университета и несколько дней подряд слушает лекцию. На кафедре Андрей Хмелев…
Выезжали рано утром, чтобы поспеть к двухчасовому самолету. Погода стояла такая же ясная, как и три дня назад. Только ехать было легче — снег не подтаял, да и дорога все вниз, под уклон, с водораздела, где паслись олени.
Когда под полозьями выступила вода, Андрей попросил остановиться и зачерпнул из следа крышкой термоса.
— Где еще, скажи, Оттой, можно сделать вот так: зачерпнуть воды прямо под собой? Чистейшей, холодной?
Андрею и впрямь было хорошо в тундре. С того момента, как увидел упряжку и этого молчаливого парня в живописном наряде тундрового кочевника, его не покидало приподнятое, какое-то удивительно жизнерадостное настроение. Все вокруг виделось ему прекрасным. Может быть, оно и вправду было так. Андрей никогда и нигде не чувствовал себя свободно и раскованно. Застенчивый по натуре, он вдруг ощутил в себе потребность общения, потребность долгого и интересного разговора. Он видел на лицах пастухов открытую, широкую улыбку, чувствовал, как им интересно его слушать, и это внимание распаляло его, разжигало в нем страсть к общению. Хотелось бы подольше побыть в стойбище, глубже окунуться в эту необычную жизнь, где все так открыто, просто и чисто… Конечно, про ярангу такого не скажешь, но ведь придет время, и вместо тундровой яранги придумают что-нибудь другое…
— Как ты думаешь, можно чем-нибудь другим заменить ярангу? — спросил Андрей каюра. Оттой молча пожал плечами.
— А эти домики, в которых живут полярники дрейфующих станций, подойдут?
Оттой еще раз молча пожал плечами.
Отчего он такой неразговорчивый? Это Андрей заметил сразу. Может, у него такой характер, или он чем-нибудь обидел парня? Спросить у него прямо? Плохо, что не видно его лица. Оттой сидит спиной к пассажиру и время от времени что-то говорит собакам. Вожак оглядывается на голос, понимающе моргает и поворачивает в нужном направлении, удивляя Андрея своей понятливостью.
Начался подъем, и пришлось соскочить с нарты. На ходу трудно разговаривать, и Андрею пришлось замолчать. На перевале Оттой остановил упряжку.
