— Видимо, он деликатный человек, — сказал я, как можно спокойнее. — Понял, что помешал и предпочел удалиться. А может, он застенчив по натуре.
Но Моника была сильно испугана. Глядя на меня широко раскрытыми глазами, она прошептала:
— Ты видел, кто это? Это же тот самый тип, которого боится Лиззи! А помнишь, как испугалась его наша лошадь?
— Ну конечно, это бедняга Рейн. Ну и что? Разве можно так пугаться? Он просто чокнутый, ненормальный, и все. Уверяю тебя, ничего страшного…
Я сел рядом и обнял ее. Она дрожала.
— Что он тут делал?
— Наверное, как и мы… Причалил, чтобы спрятаться от дождя. Что тут страшного, моя радость?
— Но ведь он не вошел!
— Я же тебе говорю: постеснялся. Увидел, что мы тут вдвоем, и решил не мешать… Хороший, добрый дядя, можно сказать, джентльмен…
Я и сам понимал, что слова мои звучат не совсем естественно. А Моника вдруг задала вопрос, которого я боялся:
— Ты видел, на чем он приехал? Его лодку? Надо было ответить. И я сказал:
— Нет, не видел. Но остров большой. Он, наверное, подплыл с другой стороны. Будем надеяться, он найдет, где укрыться от дождя.
Я произнес это сухим, деловитым тоном, не только чтобы успокоить Монику. Страх застрял в моем собственном сердце острой холодной занозой. Я прекрасно ее понимал… И ее, и Лиззи, и нашу лошадку. Этот страх коренился в глубинах подсознания, древний страх человека перед всем непонятным, непознанным, неподвластным, как боязнь грозы или огромного бушующего океана, или страх животного перед огнем, он всегда будет жить в народной фантазии, жить и производить на свет все новых чудовищ. Кто этот Рейн? Обыкновенный рыбак? Конечно, рыбак, просто немножечко ненормальный. Многие, кстати, боятся сумасшедших…
Монику все еще бил озноб. Я обнял ее покрепче и тихо прошептал:
— Ну, все, моя девочка… Моя маленькая, славная девочка… Нам не страшен серый волк! Мы отважные, храбрые поросята — верно?
Она, наконец, улыбнулась и благодарно кивнула. Я, естественно, вновь оказался в своей прежней роли доброго дядюшки. Неожиданно возникший, волшебный новый контакт был нарушен. Но, честно говоря, я был даже рад… Да, я был от души благодарен этому Рейну за его появление. Так или иначе, этот тип помешал мне совершить непоправимое. Как бы тогда я взглянул в глаза Арне? Да и теперь-то…
Тем временем за окошком стало светлее, а еще через несколько минут дождь совсем прекратился. Солнце пробилось сквозь тучи.
Моника мягко высвободилась и встала.
— Поедем, — сказала она. — Надо скорее возвращаться. Когда мы уже были в лодке, она тронула меня за руку.
— Пауль, забудем, что тут произошло. Я была не в себе. У меня сегодня с утра не в порядке нервы. И, пожалуйста, сделай одолжение, никому ни о чем не рассказывай.
— Разумеется, — ответил я. — Ничего и не было. Во всяком случае, не было ничего такого, что я мог бы занести в свой дневник галантных похождений. Я, знаешь ли, люблю описывать свои донжуанские победы, чтобы потом развлекать друзей в пьяной компании. Но я не хвастун. И с тобой у меня ничего не вышло. Так что можешь не беспокоиться.
— Пауль, не надо так… Ты прекрасно знаешь, я не хотела тебя обидеть.
Но мне было скверно. Да, очень скверно было у меня на душе. Чтобы согреться, я сел на весла и греб нарочито сильными, резкими рывками. Мы медленно огибали проклятый остров. Потревоженный тролль уснул, подставляя солнцу горы мускулов. Я смотрел на него с неприязнью: странные нелепые возвышения торчали повсюду, как клубни картофеля. Меж крутых скал было несколько бухт, куда могла причалить небольшая рыбацкая лодка. Но никакой лодки я не обнаружил.
На всем пути мы не сказали друг другу ни единого слова. Моника сидела почти неподвижно и смотрела вдаль. Она то и дело поправляла платье и особенно строго следила за подсохшей юбкой. Я старательно работал веслами. Чайки кружили над нами и орали отвратительными голосами. Внезапно у меня сжалось сердце, я почувствовал тупую, гнетущую боль. Ах, это проснулась моя совесть, меня терзал стыд… Что же за гадость такая?
«Эх, Пауль, Пауль! — подумалось мне, — Друг позвал тебя на помощь, а ты, скотина, пытался соблазнить его девушку! Как ты теперь поведешь себя с Арне? Взрослый человек, уж давно не мальчик! Стыдно, Пауль Рикерт».
— Спасибо, Пауль! — произнесла Моника, выбравшись на причал. — Ты меня замечательно покатал!
Она, видно, заметила кислое выражение моей физиономии и тихо добавила:
— Не надо расстраиваться: все было прекрасно. И мы можем все повторить, когда на небе не будет ни единого облачка…
Арне возвратился домой лишь под вечер. При виде меня он подошел и положил руку мне на плечо. У меня засосало под ложечкой. Но не мог же он знать! К счастью, это была ложная тревога. С добродушной улыбкой он произнес:
— Мой дорогой управляющий! Настало время приступать к исполнению обязанностей, которые ты соблаговолил на себя принять. Я, видишь ли, совершенно забыл про лошадь. С голоду она конечно не померла, она, по-моему, привыкла жить на подножном корму, но все же неплохо было бы ее найти, завести в стойло, задать ей овса и воды, ну и… по возможности привести в порядок. Конюха-то мы уволили. Все необходимое есть в конюшне. Там и гребень, и скребница, и уздечка. Ты видел. Ты ведь умеешь обращаться с лошадьми?
— Да, конечно, Арне! — пробормотал я. — Я все сделаю. Я был рад возможности поработать и хоть как-то загладить свою вину. Но когда через полчаса я стоял перед лошадью, занимаясь ее гривой, я неожиданно осознал ужасную истину. Я влюблен в Монику. Я безумно, страстно, ревниво любил ее уже очень давно. Я, Пауль Рикерт, который всегда дорожил мужской дружбой, по уши влюбился в невесту своего друга, в то время, как моя несомненная надежность в подобного рода вещах была буквально притчей во языцех и опорой моей репутации! Смех, ей Богу! И что же теперь делать? Я не мог уехать — все решили бы, что я просто струсил, испугался грядущей ночи в желтой комнате… Нет, это решительно невозможно. Но сколько же можно скрывать свои чувства и обманывать друга? Сколько, наконец, может живой человек противиться искушению? Это во многом зависело от Моники.
Что с ней сегодня? Почему она предложила поехать кататься? Может, ей тоже хотелось побыть со мной наедине? Любит она меня? Любила ли Арне? Возможно, она его не разлюбила, и все это было лишь слабостью, естественной пассивностью перепуганной девушки, оказавшейся во власти мужчины. Недаром она поспешила принять строгий тон и даже сказала: забудь. Потом она, правда, опять меня вроде бы обнадежила, но тут-то могла быть другая причина — сочувствие, жалость…
Да, приходилось признать, что Моника для меня была — «терра инкогнито». Казалось, в ней жили два разных существа, и она, независимо от собственной воли, проявлялась то так, то эдак. Но если одно — лишь личина, маска, то не открылось ли ее истинное лицо предо мной в убогой рыбачьей хижине, на старых сетях, на дощатом полу, согретое и разбуженное моими собственными руками? И снова во мне бушевало жаркое алое пламя…
Видно, мое возбуждение, вызванное рисующимися мне фантастическими картинами, передалось старой лошади: она явно занервничала.
— Ну-ну, успокойся, старушка! — сказал я вслух и похлопал ее по крупу. Ты ведь не жеребенок! Почтенная, пожилая кобыла — и такие дела… Или ты воображаешь, что твои предки были горячими арабскими скакунами?
Но лошадь ответила мне перепуганным ржанием и даже попыталась встать на дыбы, да так резво, что выбила у меня из рук гребень. Прижав уши, она таращилась в распахнутую дверь конюшни.
— Черт тебя побери! — рявкнул я на нее и оглянулся. У конюшни стояли двое.
