— Наверняка. — Чарльз засмеялся; я вспомнила его смех, его огромное белое лицо, вытаращенные глаза и прямо отсюда, из-за двери, принялась насылать на него смерть. — Сидят как миленькие. На деньгах сидят, на бешеных деньгах.
— Вы точно знаете?
— У них там денег тьма-тьмущая, они и сами не знают сколько. У них золото повсюду закопано, и сейф битком набит, одному Богу известно, где они деньги хранят. Так и сидят взаперти со своими деньгами и носа на улицу не высунут.
— Послушайте, — сказал второй. — Они ведь вас знают?
— А то как же. Я им брат двоюродный. Я тут даже раз гостил.
— Вам удастся с ними поговорить, хоть с одной? Подойдите к окну или к двери, а я сфотографирую.
Чарльз задумался. Глядел то на дом, то на спутника — думал.
— Продадите это фото в журнал или еще куда — половина моя.
— По рукам.
— Что ж, попробую, — сказал Чарльз. — Вы за машиной лучше укройтесь, они ни за что не выйдут, если чужих увидят. — Второй отошел к машине, вынул фотоаппарат и исчез.
— Готов, — закричал он, и Чарльз стал подниматься по ступеням.
— Конни? — окликнул он. — Эй, Конни! Это я, Чарльз! Я вернулся.
Я взглянула на Констанцию: никогда прежде не доводилось ей видеть Чарльза в его истинном обличье.
— Конни?!
Теперь она знает, что Чарльз призрак и демон, что он из тех, чужих.
— Давай все забудем, — сказал Чарльз. Он подошел вплотную к двери и заговорил вкрадчиво, заискивающе: — Давай снова станем друзьями.
Сквозь щелку я видела его ноги. Одной ногой он постукивал об пол веранды.
— Не знаю, за что ты на меня обиделась, — сказал он. — Я-то все жду, когда ты позовешь меня обратно. Если чем обидел, прости, Бога ради.
В метре над нашими головами он молил дверь о дружбе и прощении, он и не подозревал, что мы сидим на полу под дверью и слушаем его, глядя на его ноги.
— Открой, — говорил он проникновенно. — Конни, ну открой же, это я — братец Чарльз.
Констанция, подняв голову, поглядела на дверь, туда, где должно быть его лицо, и нехорошо усмехнулась. Видно, она давно приберегла эту усмешку на случай, если он появится снова.
— Я сегодня утром был на могиле старика Джулиана, — сказал Чарльз. — Я приехал на его могилу, и еще тебя повидать. — Он немного подождал и сказал изменившимся, трагическим голосом:
— Я положил цветы на его могилу… на могилу старика; он был очень хорошим человеком и так меня любил.
Вдалеке спутник Чарльза вышел из-за машины с фотоаппаратом.
— Эй, послушайте, — окликнул он. — Зря надрываетесь. И мне тут целый день торчать некогда.
— Вы что, не понимаете? — Чарльз отвернулся от двери, но говорил все так же надрывно. — Мне необходимо увидеть ее снова. Ведь всему виной я.
— Как так?
— А из-за кого, по-вашему, две старые девы похоронили себя заживо? — спросил Чарльз. — Но Бог нас рассудит. Я не хотел, чтобы все так обернулось.
Я испугалась: вдруг Констанция не выдержит и заговорит или рассмеется вслух, я тронула ее рукой — сиди, молчи, но она и головы не повернула.
— Мне б хоть словечко ей сказать, — повторял Чарльз. — Впрочем, поснимайте пока дом и меня на пороге. Я могу стучать в дверь. Снимите, как я отчаянно стучу в дверь.
— Да хоть умрите от отчаяния на этом пороге — мне-то что? — Спутник Чарльза отнес фотоаппарат в машину. — Трата времени.
— Там же столько денег! Конни! — громко позвал Чарльз. — Да открой же ты дверь наконец!
— Знаете, — второй уже сел в машину, — боюсь, не видать вам этих денег, как своих ушей.
— Конни, — взывал Чарльз. — Что ты со мной делаешь! Я не заслужил, это жестоко! Конни, ну пожалуйста!
— Хотите пешком до города идти? — спросил второй. И захлопнул дверцу. Чарльз отошел было от двери, но вернулся.
— Ладно, Конни. Но знай: если ты меня сейчас отпустишь — больше не увидишь. Так и знай.
— Я уезжаю, — сказал из машины второй.
— Так и знай, Конни, я больше не вернусь. — Чарльз начал спускаться с лестницы, но все говорил через плечо. — Смотри же, ты видишь меня в последний раз. Я ухожу. Но одно твое слово — и я останусь.
Я испугалась: вдруг он не успеет уйти? Вдруг Констанция не выдержит? Ну же, Чарльз, быстрее!..
— Прощай, Конни, — сказал он, спустившись, и побрел к машине. Казалось, сейчас вытащит платок и вытрет слезу или высморкается, но его спутник сказал:
— Поторапливайтесь.
Чарльз снова оглянулся, печально махнул рукой и сел в машину. Только тогда Констанция рассмеялась и я тоже; Чарльз быстро обернулся, точно услышал наш смех, но машина тронулась и укатила по аллее к шоссе, а мы хохотали в обнимку в темной прихожей; слезы текли по нашим щекам, а эхо смеялось в пролете сгоревшей лестницы и устремлялось ввысь, в небо.
— Я так счастлива, — наконец вымолвила Констанция в изнеможении. — Маркиса, я так счастлива.
— Я же говорила, что тебе понравится на Луне.
Однажды в воскресенье около дома остановилась машина Каррингтонов, они возвращались из церкви; Каррингтоны тихонько сидели в машине и смотрели на дом, точно считали, что мы обязательно выйдем и попросим их о каком-либо одолжении. Иногда я вспоминала о навеки закрытых гостиной и столовой; о чудесных маминых вещицах, беспорядочно разбросанных по полу; о пыли, что бесшумно сеется на них сверху; но в доме нашем появились новые достопримечательности, подобно тому, как дни наши обрели новый порядок. Изуродованный, обугленный пролет прежней чудесной лестницы стал нам столь же привычен, сколь некогда и сама лестница. И доски на кухонных окнах стали частью нашего дома, мы с ними сроднились. Мы были очень счастливы, хотя Констанция постоянно боялась, что разобьется одна из наших чашек с ручками и придется кому-то взять чашку без ручки. У нас появились излюбленные места: стулья у стола, кровати, щелки у парадных дверей. Констанция стирала мою красно-белую клетчатую скатерть и рубашки дяди Джулиана, которые носила сама; они сохли в саду, а я пока надевала скатерть с желтой каймой — с золотым пояском просто загляденье. Мамины коричневые туфли мирно стояли в моем уголке на кухне, поскольку в теплые летние дни я ходила босиком, как Иона. Констанция не любила срезанных цветов, но на столе в кухне все-таки стояла ваза с розами или маргаритками; только с куста дяди Джулиана она цветов не срезала. Я иногда вспоминала о голубых стеклянных шариках, но на длинную поляну мне теперь пути не было; наверно, этим шарикам нечего больше охранять, дома-то нет, а к нашему нынешнему дому они отношения не имеют — мы живем тут очень, очень счастливо. Моими новыми охранными сокровищами стали замок на парадных дверях, доски на окнах и баррикады около дома.
По вечерам перед домом слышались шорохи и шепот:
— Перестань, вдруг дамы увидят!
— Что они, в темноте, что ли, видят?
— Говорят, они все вокруг видят и знают.
Потом слышалось хихиканье, тающее в теплом мраке.
— Скоро нашу аллею назовут «дорожкой влюбленных», — сказала Констанция.
— Несомненно, в честь Чарльза.
— Жаль, не пустил он себе пулю в лоб прямо на аллее, — задумчиво и серьезно проговорила Констанция. — Хоть малостью искупил бы.
