Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы.

11

Анжу продел в венок ветку, чтобы сподручнее было его нести. Венок был не тяжелый, только надо было смотреть, чтобы ненароком не сорвать резных ангелочков. В трамвай они садиться не стали, Аннушке ни с кем не хотелось встречаться.

Отсюда, от Смоковой рощи, пеший путь был неблизкий, надо было обогнуть посадки акаций у подножья Кунхалома, а уж за акациями начиналось новое кладбище. Оба изнывали от жары, Анжу обливался потом в своей бекеше, а Аннушка — в плаще и плотном черном платке. Она привыкла с ранней весны ходить на босу ногу и с непокрытой головой, и толстые черные чулки стесняли ее. Настроение у нее было прескверное, но не из-за предстоящих похорон; Анжу заявил ей, что он и не подумает переселяться в Пешт, а когда она, призвав на помощь логику, пыталась доказать ему, что нельзя более жить одному и без средств к существованию, Анжу накричал на нее и обрушил такой поток ругани, что Аннушка не осмелилась даже заикнуться, что в таком случае пусть бы уж дал он ей с собой готовые поделки, и тогда, глядишь, она переслала бы ему деньжонок к зиме.

Анжу догадывался, что у нее на уме, и, пока оба шли вдоль опушки акациевой рощи, он искоса поглядывал на Аннушку, но не заговаривал с ней. Вот так же он шуганул и Эву Цукер, когда та вывела его из терпения уговорами показать свои резные игрушки в Совете да позволить ей заслать к нему газетных писак, чтобы те расписали потом, какие у него, Анжу, ловкие руки, и тогда завалят его работой и заделается он художником, народным умельцем, как выразилась Эва. А, катитесь все от него подальше, оставьте на старости лет в покое. Велика невидаль — пялиться на старика, будто он чудо заморское. Эва пыталась подобраться к нему с другого бока: хотела напустить на него пионеров, он-де научит ребятишек резьбе по дереву, а те в благодарность станут потом ухаживать за стариком, когда ноги таскать невмочь сделается, да и Совет помощь какую окажет. Только этого ему не хватало! Глядишь, еще и снимут его на карточку или в кино покажут, как ему работается. Точно бы для того он и на свете живет.

Но сынишка у Эвы очень славный; он, Анжу, подарил мальчонке деревянную лошадку, так радости было… А теперь эта еще подъезжает, чтобы ему на старости лет поселиться на Швабской горе — чего он там не видал? Только и осталось, чтобы Аннушка торговала его безделками. У них в городе ни виноградника нет, ни сада, чтобы мог он снять с них эту заботу и за землей ухаживать, и даже дом, куда они зовут, и тот не их собственный. Разве пойдет он в нахлебники к ним, — чтобы его содержали, чтобы каждый кусок на троих делить? Сейчас, конечно, Аннушка злится, отродясь она такая была, если что не по ней делалось; небось, уж и в доме все обшарила, вынюхала, пока он за чулками ходил, не нашла ни сапог, ни цитры, вот на стену и лезет.

Не поедет он в Пешт, хоть ты тресни! Когда они подходили к кладбищу, раздался колокольный звон. Аннушка знала на слух все колокола в городе, вот и сейчас она сразу определила: в тарбайской церкви зазвонили к погребению. Народ толпился даже на ступеньках часовни, но все какие-то незнакомые люди; толпа расступилась, давая им пронести венок. Перед тем как войти, Аннушка помедлила мгновение, ей казалось, что все взгляды обращены на нее, хотя на самом деле никто и не смотрел в их сторону; словно их появления только и ждали, вдруг загорелись все лампочки за стеклянными витражами, к гробу подошел Такаро Надь, заиграл орган, и обряд начался. Анжу подтолкнул ее плечом и направился к гробу. Справа от катафалка, на скамье для семьи усопшей не оставалось ни одного свободного места, но слева, где обычно отводились места для дальних родственников, сидели всего двое; сюда-то и протиснулись они с Анжу. Взгляды присутствующих были устремлены на Такаро Надя — всех, кроме Жужанны, которая не решалась смотреть в сторону гроба. Сусу узнала Анжу и узнала Аннушку, хотя видела ее только на фотографии детских лет. Она не обрадовалась Аннушке, хотя так ждала ее прежде! Аннушка принесла с собой беду. Сусу стиснула руку матери, Янка взглянула на дочь, проследила за ее взглядом. Жужанна почувствовала, что пальцы матери дрогнули. Вуаль скрывала лицо Янки, и Сусу ничего не могла прочитать на нем.

Мамочка оказалась совсем не такой, какой Аннушка ее помнила, сейчас в Мамочке все было мертвым, бездушным, даже волосы были как не ее. Ни красива, ни уродлива: просто неживой предмет, который не с чем сравнить и не к чему отнести. По дороге сюда, в поезде, Аннушка много раз пыталась представить себе ту минуту, когда она увидит Мамочку в гробу: какие чувства она испытает при виде покойной? А чувств никаких не было.

На гроб были возложены три венка: один чахлый, белый; второй — из пышных розовых гладиолусов и еще один, огромный, что мельничное колесо — из георгинов. Этот венок был самый безвкусный. «Скорблю и помню. Францишка», — прочла Аннушка надпись на муаровой ленте. Анжу был такой высоченный, что ему не понадобилось становиться на ступеньки, чтобы дотянуться до гроба. Он снял с почетного места венок из георгинов, поставил на пол, а в ногах покойницы, против измененного до неузнаваемости и потому не пугающего лица Мамочки, водрузил серебряных ангелов. Сидящие на противоположной скамье священник, Ласло Кун и Францишка возмущенно задвигались, но орган заглушил все звуки. Теперь они заметили и Аннушку. «На тебя, Господи, уповаю…» — вступил хор верующих, и Аннушка обрадовалась молитве. Девять лет не пела она псалмы.

Телеграмма пришла вечером, примерно в половине десятого, когда они с Адамом сидели еще за ужином. «Не поеду», — заявила она сразу же, Адам промолчал. Под утро, когда она в сотый раз перевернулась на другой бок, Адам заговорил ясным и бодрым голосом, который не оставлял сомнений, что понапрасну она пыталась дышать медленно и равномерно, Адам тоже всю ночь не сомкнул глаз. «Ты все еще боишься их!» — сказал тогда Адам, и тут она поняла, что должна поехать, потому что где-то в глубине души действительно боится домашних и если не съездит в Тарбу, не повидает родственников, то, пожалуй до самой смерти не перестанет бояться их. «Съезди в Тарбу, Коринна!» — сказал Адам, в ответ она пробормотала что-то, уткнулась головой в спину Адама и наконец-то уснула. Аннушка подняла глаза: теперь все взгляды со скамьи напротив были устремлены не на покойницу и не на Такаро Надя, все они поверх гроба уставились на нее. «Прежде нежели родились горы…» — пел хор. Папа, Янка, Приемыш — каждый из тех, кто смотрел на нее, казался Аннушке не более живым и страшным, чем мертвая Мамочка.

Сердце у Розики сжалось. До самой последней минуты она надеялась, что Кати выдумывает всякие страхи, что может, и не придется ей возвращать ложечку. Но увидев Аннушку и Михая, она дождалась, когда хор запел в полную силу, и неприметно выскользнула из часовни. Даже если поехать до Смоковой рощи и обратно на трамвае, все равно ей никак не успеть к выносу тела и погребению. Самое верное, пожалуй, потом прямиком направиться к дому священника; пока-то она попадет к себе домой, пока захватит ложечку и доедет до Тарбы, как раз и все остальные возвратятся с кладбища. Не видать ей теперь ни похорон, ни Михая, и на барахолку она сегодня не поспеет. И соседи дома допекут расспросами, знают ведь, что звана на похороны. А уж как ей после выкручиваться перед Юлишкой, которой она успела посулить серебряную ложечку! И похороны, которые до той минуты были для Розики событием, более того — ступенькой вверх по общественной лестнице — как же, она оказалась вхожей в семью, для которой открыли парадный зал в кладбищенской часовне, — теперь эти похороны превратились в тягостное переживание. Она почти бежала по дороге к кладбищенским воротам и плакала с досады, крупные, злые слезы скатывались по носу. Керекеш, больничный врач, который опоздал и теперь торопился к часовне как только мог, невольно замедлил шаг и оглянулся на Розику. По ком это так убивается несчастная женщина? «Черт бы ее побрал, эту Аннушку!» — думала Рози, тыльной стороной ладони размазывая слезы.

«…Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день…» Библейский текст несколько утишил жгучее раздражение, вспыхнувшее в нем, когда он увидел Аннушку. Вот она, блудная дочь, стоит рука об руку с недостойным Михаем Йоо; но, видно, сохранились в ней какие-то понятия о порядочности, голову платком покрыла. Если бы Михай Йоо только тем ограничился, что снял с гроба венок из георгинов, — нечто вопиющее, претенциозно-изукрашенное, нечестивое, — он, священник, в душе лишь одобрил бы это деяние; венок Францишки непристоен, не приличествует подобное возлагать ко гробу усопшей праведницы. На редкость вульгарные цветы, яркие, мясистые, есть в них что-то безнравственное! И гладиолусы в венке янкиного семейства также отвращают чрезмерной пышностью, один лишь Арпад, который самолично заказывал венок от них двоих, умеет соблюсти меру. Но хуже всего эти раскрашенные ангелы, богопротивные идолы, воплощение мирской суеты! Поистине католический венок!

Францишка сидела пунцовая от злости, чему он втайне возрадовался. Она и без того надулась, когда он, священник, без обиняков заявил ей, чтобы не шлялась к ним так часто в эти дни и не усугубляла бы скорби, коей на деле никто из них не испытывал. При ее полнокровии в один прекрасный день ее хватит удар.

Евангелие от Иоанна, глава 11. Какой шаблон, какая смертная скука! А между тем, если и возникала когда перед священнослужителем захватывающая теологическая проблема и если когда представлялась возможность читающему проповедь показать, на что тот способен, то смерть Эдит поставила перед Такаро Надем именно такую задачу. Но недалекий сей знай таращит свои водянистые глаза и плетет нечто несуразное о воскрешении из мертвых — кому, спрашивается, надобно воскрешение умалишенной? А задача поистине увлекательная — отыскать подходящий текст для отпевания лишенной разума! Следовало бы обратиться к Апокалипсису. Какую проповедь произнес бы он, прямо сей момент, экспромтом, безо всякой подготовки! Священник подавлял в себе желание вмешаться, отстранить Такаро Надя от гроба и самому занять его место. Он вслушался в проповедь: у него возникло неприятнейшее подозрение, будто Такаро Надь нижет слова в расчете на Ласло Куна. С каких это пор они спелись? Такаро Надь одних лет с ним самим, когда-то, в молодости, они вместе отправляли службы в сане капеллана, а теперь выясняется, что Такаро Надь липнет к его зятю? И что он такое несет невпопад, совершенно стороннее, вот сейчас приплел сюда послушание, фразы никак одна с другой не вяжутся. Священник покосился на Приемыша, уловил ли тот вопиющую нелепость, но Приемыш не ответил ему взглядом; бледный как полотно, он сидел, опустив глаза долу. Священник устыдился своих мыслей. Благороднейшая душа у этого юноши, как глубоко взволновали его похороны! Он, священник, тоже не станет больше вслушиваться в пустословие Такаро Надя, пристойнее углубиться в молитву. «Боже всемогущий, отче наш пресвятый…» — беззвучно зашептал он молитву, упиваясь гладкостью импровизированных фраз.

Янка, сидевшая по другую сторону от Приемыша, тоже внимательно следила за ним. С тех пор, что она знает Арпада, Янка не видела его таким: Приемыш действительно походил на человека, глубоко и искренне потрясенного. Он кажется, даже не взглянул на Аннушку, хотя та села напротив него, рядом с какой-то толстухой в очках. Аннушка ничуть не изменилась, и как она хороша, даже в этом черном платке. Если бы в свое время Аннушка получила ее письмо или Янка осмелилась бы написать ей еще раз, быть может, теперь все было бы иначе.

Как поступила бы Аннушка, получи она янкино письмо? Уж кто-кто, а Аннушка-то знала всю правду. Ей, Янке, тогда была известна лишь часть истины: что Ласло по душе Тарба, церковь, чин приходского священника, но вовсе не она сама; Аннушке же было известно гораздо большее, она знала, что ему дорого в жизни помимо Тарбы, кого Ласло любит. «Нельзя ли мне приехать к тебе, Аннушка? — писала она сестре. — Мне страшно выходить замуж за Ласло, мне кажется, он совсем не любит меня». Если бы письмо это дошло до Аннушки, если бы Янка смогла уехать к ней тогда… Папе не удалось бы заставить ее вернуться домой: к тому времени ей перевалило за тридцать. Да, но тогда у нее не было бы дочери. А что за жизнь без Сусу? — Янка невольно