Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы.

жженых спичек вперемешку с окурками: хозяйка забыла их вытряхнуть. С седьмого этажа их сравнительно нового дома возле самого Дуная они могли смотреть через реку на противоположный берег; из окон новой квартиры был виден их старый дом на улице Каталин; дом этот, как и другие здания по соседству, долго перестраивали, фасад его много месяцев закрывали строительные леса, и казалось, будто знакомый с детства человек со злости или в шутку надел на лицо маску и забыл ее снять, хотя карнавал давно уже окончился. Балинт, Ирэн или госпожа Элекеш частенько задерживались на балконе и глядели через Дунай, даже когда весь противоположный берег вместе с их улицей уже был застроен, а если в комнату входил старый Элекеш или Кинга, тотчас отворачивались, сделав вид, словно на балконе у них было какое-то дело.

Всем было плохо в этой квартире, — не только из-за высокого этажа, из-за тесных комнат и отсутствия сада, но и каждому по своей особой причине, однако больше других страдал Элекеш. Все, кроме Кинги, были очень к нему внимательны, словно в старости решили послушаться советов, с которыми он когда-то обращался к своим ученикам, наставляя их любить добро и красоту, и этой утомительной доброжелательностью торопили его дни. Проявив беспримерную силу воли, Элекеш научился обеспечивать себя сам, развлекал себя слайдами, подрядился даже в какой-то кооперации клеить коробочки и пакеты, печатал на машинке, пописывал крохотные статейки на педагогические темы; Ирэн время от времени сообщала ему, что послала его статью в «Общественное воспитание» и там ее напечатали. Элекеш, хоть и не произносил этого вслух, — про себя знал, что его сочинениям не хватает ни свежести, ни злободневности, что их не поместят, не могут поместить, и предполагаемый скромный гонорар, который ему якобы присылали, выкраивался скорее всего из тех денег, которые предназначались на хозяйственные расходы, их давали ему в руки потрогать, а затем клали на место.

Мебель в квартире, за исключением кое-каких переделок, оставалась в основном старой, хоть многое и пришлось продать во время последнего переезда — из-за нехватки места; Элекеш все еще любил посидеть за столом под бюстом Цицерона, сам не зная почему, ведь весь письменный стол и все ящики занимали теперь вещи Ирэн. Днем Элекеша дважды спускали вниз погулять — как собачку, и хотя он страстно любил солнце, запах ветра и воды, но всегда считался с тем, что у его спутника мало времени и много дел, более важных, чем таскаться с ним по набережной Дуная; поэтому он вежливо торопил с возвращением домой. Если его сопровождала Ирэн, она всегда покупала ему что-нибудь — летом мороженое, кукурузу, зимой жареную тыкву или каштаны; Элекеш с отвращением жевал, что ему давали, испытывая чувство беспомощности и стыда. Кинга путалась у всех в ногах, она любого могла вывести из терпения, исключая старого Элекеша; малышку с самого начала приводило в отчаяние, что дед не видит ее проделок, даже того, как она с балкона показывает прохожим язык и изображает ослиные уши; она не признавала его авторитета и, будучи слишком уверена в его любви, не нуждалась в ее проявлениях. Зато Балинта она замучила излияниями чувств, хотя тот едва отвечал на ее преданность и даже, бывало, делал ей в сердцах замечания: навестила бы лучше своего отца и запомнила бы раз навсегда, что твой отец Пали, а не я. Госпожа Элекеш отчаянно барахталась в море воды для мытья посуды, никак не поспевая управиться с делами в квартире, где две комнаты занимала семья Ирэн; квартира, с одной стороны, вызывала у нее смертельное раздражение, потому что была ужасно большой для ее слабых сил, а с другой стороны — крохотной до убожества, почти до позора, если сравнить с домом на улице Каталин: порой она проходила по комнатам и каждый раз отмечала, какие из вещей потеряны или проданы за бесценок, что пропало из мебели, вспоминала о чердаке, разных погребах, встроенных шкафах и ящиках; в такие минуты, позабыв о домашних делах, она растерянно замирала на месте и стояла каменным изваянием, словно символ беспомощности. Ей очень не хватало Бланки, и в дни, когда пора бы прийти письму, а его все не было, она чуть не скулила с тоски, стоя в узкой передней, и таким взглядом смотрела на почтальона, что тот чувствовал себя виноватым за опоздание той жалкой писульки, которую ждала старуха. Госпожа Элекеш все больше погружалась в тревожные и мучительные думы о Бланке и все сильнее боялась того момента, когда Ирэн вернется после работы домой. Впрочем, этого момента боялись все без исключения, даже старый Элекеш, который не видел, что происходит, но именно поэтому всегда переживал, когда Ирэн появлялась на пороге и, объявив, что она очень устала, что сегодня в школе у нее вымотали все нервы, сразу же, словно машина, хваталась за уборку. Балинт, госпожа Элекеш и Кинга молча смотрели, как она мечется по комнатам, задвигает или вытаскивает книги, переставляет вазы. Госпожа Элекеш, которой казалось, что уборка квартиры уже замучила ее до смерти, испытывала иногда желание сдернуть со стола скатерть или выбросить за окно какую-нибудь фарфоровую безделушку — таким досадным и унизительным был этот изо дня в день повторявшийся бой за порядок на столе и на полках, за неизменность расстояний между предметами обстановки, чье место и расположение даже по прошествии многих лет она так и не смогла усвоить.

Если Ирэн кричала, то их реакция была иной. Элекеш слушал ее неестественно тягучий голос, сгорая от стыда, его жена — вне себя от волнения и страха, отчего Ирэн злилась еще больше, и лишь Балинт внимал ему со спокойным любопытством. И как всегда, Ирэн сразу стихала, стоило ей заметить лицо Балинта или его взгляд: притулившись где-нибудь в уголке, он покуривал сигарету и поглядывал на нее чуть ли не с довольной усмешкой; видя это, Ирэн тотчас меняла тон; бывало, и расплачется, а потом всякий раз просит у всех прощения, ссылаясь на одни и те же причины — старость, утомление, нервы. Что Ирэн не владеет собой, может ни с того ни с сего сорваться в крик, замахать руками, скинуть туфли, что она вечно ноет и лишена выдержки, огорчало всех гораздо больше, чем некогда грехи Бланки, от которой отец всегда ожидал хоть и не совсем того, что случалось на самом деле, — но все равно какого-нибудь полуприличного, не совсем порядочного поступка. Кинга, никогда не знавшая Ирэн другой, с крайним изумлением слушала рассказы деда и бабушки об их прежней квартире и детских годах своей матери: Ирэн, не забывавшая проверять ее уроки, родительница правильная, хоть и немного странная — словно она все еще не осознала, что эта девочка ее собственная дочь, — эта Ирэн никак не походила на тот яркий образ, который сверкал в воспоминаниях стариков Элекешей.

Балинт, бывая дома, большей частью скучал или удивлялся. Все еще удивлялся тому, насколько ему безразлично, где он теперь и сколь бесполезной оказалась надежда, будто стоит ему жениться на Ирэн, как тотчас исчезнет впечатление нереальности той жизни, которой он живет. Из вещей, оставшихся в доме Биро, госпожа Темеш сумела спасти для него лишь немногие, и хотя прежняя обстановка Элекешей сохранилась почти полностью, — того чуда, которого он ждал, так и не произошло, — квартира семьи Ирэн ничуть не напоминала их жилья на улице Каталин. И здесь его по-прежнему преследовало ощущение иных краев; женитьба на Ирэн была хотя бы тем хороша, что у них могли быть общие переживания, ведь Ирэн так же страстно ищет улицу Каталин, как и он сам, и точно так же не находит ее; стремятся туда и старики Элекеши, но столь же безнадежно; одна лишь Кинга живет беспечно и весело, не прислушиваясь к отзвукам прошлого, потому что Кинга не знает ничего другого, кроме их теперешнего пештского дома, и, в сущности, осуждает все эти подозрительные и глупые воспоминания, до которых ей лично нет ровно никакого дела.

Закон иных краев был строг: он никогда не показывал ни того, что есть на самом деле, ни того, чего хотелось бы. Например, в плену, еще до того, как его определили на работу в больницу, Балинт видел не колючую проволоку и не беспощадный свет прожекторов, а больничную палату или университет. Исполняя работу, на которую его посылали, он задумчиво разглядывал порой свои грязные руки и размышлял, как можно касаться больного такими вот пальцами или как объяснить в аудитории, почему на нем эта странная одежда, однако никогда не видел он ни сада Хельдов, ни майорских седел или бюста Цицерона, с каким бы усердием ни пытался восстановить в памяти обрывки прежней жизни. Уже возвратясь из плена, поселившись у Элекешей и работая в больнице, он все равно и тут видел не комнату, где жил, не ванную, где купался, не больных, которых лечил, и не удобную постель — а приметы плена. Делал больному укол, а самому казалось, будто он копает землю; в квартире никого нет, а он спешит поскорее выйти из ванной, потому что знает — время мытья ограничено; даже когда можно было спокойно спать — он по привычке высчитывал минуту лагерной побудки. Тогда еще существовала улица Каталин, семейство Ирэн все еще жило в доме Элекешей, и хотя второй из соседских домов уже принадлежал каким-то чужим людям, но приют для престарелых еще не подавал заявки на все эти три здания, и новые жильцы спокойно терпели, когда Балинт заглядывал в окна своего прежнего жилья. Однако смотрел он напрасно, — старый дом, хоть и казался неизменным и его можно было даже потрогать, вдруг разом исчез, а вместе с ним пропала и улица, по которой он ходил, словно кто-то унес ее в кармане, как носовой платок.

В самый светлый период своей жизни, в деревне, он снова понапрасну вызывал в памяти то, что ему хотелось бы увидеть. Он был владельцем уединенного дома, а из-за иных краев дело представлялось так, будто он снимает комнату на проспекте Ракоци, ее и видит вокруг, а отнюдь не собственный новый дом; по вечерам он даже приглушал радио, так как помнил, что хозяину квартиры на проспекте Ракоци музыка мешает; даже в квартире Бланки, среди съежившейся от страха обстановки, он прислушивался к тишине, к характерным утренним и вечерним звукам деревенской улицы. Здесь, возле Ирэн, настоящим стало все разом — плен, и больница, и комната, которую он снимал, и квартира Бланки, и деревенский дом. Иногда он улыбался, наблюдая, как женщины стараются поддерживать порядок на этой призрачной сцене, где то появляются, то пропадают иные, чуждые края и места происшествий; зачем это женщины начищают дверные ручки, если вокруг только поле, колючая проволока да прожекторы, нет ни ручек, ни замков — только охранник; и к чему они наващивают паркет, ведь в больнице пол каменный и его бессмысленно мазать воском; зачем колдуют с ванной — пленному-то она не полагается, да и вообще ее нет, и почему им так важен балкон и ящики с цветами, если квартирная хозяйка подобных штучек все равно не терпит, и потом — всем этим горшечным растениям у Бланки приходится плохо, да и возможно ли, чтобы столько народу набивалось в его деревенский дом, где он всегда жил один, вот появился здесь уже и маленький ребенок — девочку, должно быть, забыли у него во время утреннего приема. У входа в эту квартиру сталкивались места различных событий его жизни. Если не было никакого дела и от усталости не хотелось ни читать, ни слушать музыку, Балинт ложился, развалившись в том углу, где когда-то сидела, скрючившись, Бланка, и наблюдал, как картины прошлого непрерывно сменяют друг друга; он от всей души приветствовал бы их и попытался бы выспросить, знают ли они друг друга настолько, насколько знает их он. Однако то, ради чего он сюда приходил, из-за чего разыскал на выставке Ирэн, то единственное место, где каждый уголок он знал, как свои пять пальцев, — никогда ни с Ирэн, ни без нее не посещало этих комнат, не напоминало о себе ни в разговоре, ни в воспоминаниях; Ирэн, как выяснилось, точно так же не знала пароля, как и он, напрасно он на ней женился. Улица Каталин исчезла на противоположном берегу вместе с госпожой Темеш, с семейством Хельд, вместе с майором и Генриэттой.

Иногда выпадало свободное время, и если не предвиделось визитов и сами они никуда не собирались (гости Ирэн были особым испытанием для стариков — в таком случае они должны были лечь спать позднее обычного, а если уже все-таки успевали улечься в привычное время, то просыпались от возни и шума в кухне, — это Ирэн среди ночи мыла и расставляла на свои места стаканы, — и тогда оба еще отчетливее понимали, что они уже не в своем старом доме; улицу Каталин, где когда-то распоряжались они сами, унесла на крыльях неведомая птица, улетела с нею в таинственную сказочную страну, и теперь им приходится подлаживаться к Ирэн, взрослой дочери, у которой нет ни настроения, ни времени для того, чтоб самой приспособить к их нуждам свой изменившийся характер) — все сходились в гостиной — поговорить. Старый Элекеш сидел чинно и был весь внимание, госпожа Элекеш, смертельно устав, полулежала на стуле, Кинга пристраивалась возле Балинта, поглядывала оттуда на остальных и, слушая их голоса, давилась от смеха; в семье Ирэн разговаривали всегда так, словно бы у старого Элекеша пропало не только зрение, по и слух: повышали голос, старались говорить раздельно, и девочку это потешало. А для чувствительных ушей старика это было почти невыносимо. Сидели вместе, потому что уже не могли обойтись друг без друга, хотя эти совместные посиделки тоже вызывали взаимное раздражение, и Пали, который был тогда мужем Ирэн, впервые увидев ее вместе с Балинтом, тотчас догадался, что оставаться среди них — дело совершенно бесплодное; эти люди знали что-то такое, чего он не знал так же, как и Кинга; они. берегли некую тайну, недоступную ему, чужаку. Когда Ирэн дала Пали отставку, он оказался единственным, кто понял, почему с ним так обошлись, лишь одного Пали меньше всех возмутило, что Ирэн предпочла ему какого-то бездарного врача, человека без будущего, ибо врачом Балинт оказался по недоразумению; он и выглядел- то значительно старше, чем Пали, и не отличался обаянием; к тому же с первого взгляда было видно, что он не пылает к Ирэн страстной любовью — впрочем,