Абакумов с лязгом захлопнул дверцу внутреннего сейфа, взял из стального шкафа несколько листков и, помахивая ими в воздухе, сообщил:
— Товарищ Сталин мне верит! И любит меня! Он знает, что только я ему верен до гробовой доски. Я один!
Он уселся за стол, поманил меня пальцем и сказал:
— Вот ты, поросенок, видел когда-нибудь личную надпись товарища Сталина? Не видел? На, посмотри, внукам расскажешь…
Он протянул мне бумаги — это было «Положение о Главном управлении контрразведки Красной Армии — СМЕРШ».
— Смотри, читай, что обо мне написал Иосиф Виссарионович… — Он тыкал пальцем с белым широким ногтем в машинопись, где в пункте втором было напечатано: «Начальник ГУКР-СМЕРШ Красной Армии подчиняется Наркому обороны СССР». И жирным синим карандашом вписано над печатной строкой: «…и только ему». — Понял? Я подчиняюсь Ему! И только Ему!
Он бережно разгладил на столе скрижаль с синим карандашным заветом и приказал:
— Явишься ко мне послезавтра в три пополуночи!
— Слушаюсь! — вытянулся я.
— Пашку Мешика вызову из Киева. Устрою вам очную ставочку. Если выйдет так, как ты тут доказывал, шей полковничью папаху… А не выйдет — тогда…
Он не сказал, что тогда будет. И мне ни к чему было спрашивать. Догадывался…
Я и получил полковничью папаху — серую, каракулевую. Только не послезавтра, а через два года. Из рук совсем другого хозяина страхового общества России.
Выслужили мы все-таки с Минькой татарский подарок — ременный кнут и баранью шапку.
Глава 16
«Орбис террарум»
Обманули, как ребенка.
Снился долгий, красочный и страшный сон, очень долгий — почти целая жизнь, потом очнулся — и нет в руках кнута, и не покрытая папахой голова зябнет от тоскливого ужаса. Лед под ложечкой и сверлящее кипение за грудиной. И Магнуст напротив, вечный, неистребимый, неотвязный — жидовская зараза.
— Мы уже почти пять часов пируем, — сказал я. — Сыт. По горло.
— Неудивительно, — согласился Магнуст — Яства для нашего пира собирали тридцать лет…
— А вы за один обед хотели бы выесть меня? Как рака из панциря…
— Нет… — покачал он головой.
— Чего же вам надо?
Магнуст взял с приставного столика бутылку минеральной воды, откупорил, налил, бросил в стакан какую-то белую шипучую таблетку, посмотрел на свет, сделал несколько неспешных глотков и тихо сообщил:
— Ваше публичное раскаяние.
Я махнул рукой:
— Во-первых, публичное раскаяние не бывает искренним. Настоящее раскаяние — штука интимная. А во-вторых — мне не в чем каяться. Я ни в чем не виновен. Лично я — не виновен…
И шкодница-память вдруг ехидно вытолкнула наверх непрошеное, давно забытое…
…Высохшая от старости черная грузинская бабка ползет на коленях по Анагской улице. Толпа ротозеев с тбилисского Сабуртало глазеет в отдалении: качают головами, цокают языками, а женщины гортанно кричат и плачут.
Несколько бледных милиционеров идут за старухой следом, упрашивают вернуться домой, но пальцем притронуться к ней боятся. А она их не слушает, ползёт по улице, плавно поднимающейся к церкви Святого Пантелеймона, громко молит народ простить ее, а Христа Спасителя — помиловать. Простить и помиловать за злодеяния единственного ее сына, плоть от плоти, — царствующего в Москве члена Полтбюро батоно Лаврентия… На церковной паперти начальник Тбилисского управления МГБ полковник Начкебия стал перед старухой на колени и умоляя вернуться в дом не позорить своего великого сына и не сиротить детей самого Начкебии — за этот жуткий спектакль, который смотрел весь город… Лишь после долгой покаянной молитвы удалось загнать бабку в дом, и с тех пор раскаяние Лаврентиевой мамы стало действительно интимным делом, поскольку больше ее никто и никогда не видел…
Магнуст отпил еще немного своей дезинфицированной минералочки, задумчиво переспросил:
— Не виноваты? Вы не виноваты?..
Покачал головой и эпически констатировал:
— Тогда вас будут судить без вашего раскаяния…
— Не дамся! — заверил я твердо. — Кишка у вас тонка! Я свою жизнь так просто не отдам.
Он усмехнулся и сказал:
— Давно замечено, что субъекты, подобные вам, ценят свою жизнь тем сильнее, чем больше убивают сами.
— А вы как думали? Наш замечательный пролетарский трибун Максим Горький недаром сказал: «Если я не за себя, то кто же за меня?»
— Позвольте вас разочаровать: незадолго до Горького — примерно два тысячелетия назад — это сказал наш великий законоучитель Гиллель: «Им эйн ани ли, ми ли?». И сказал он это совсем по другому поводу.
Не то чтобы я обиделся за пролетарского гуманиста-плагиатора, но уж как-то невыносимо противно стало мне зловещее еврейское всезнайство Магнуста, и сказал я ему:
— Мне на вашего Гиллеля плевать. И на Горького — тем более. Я сам по себе. Я — за себя!
Смотрел он на меня, падло, щурился, усмехался, головой покачивал. Потом заметил серьезно:
— Я это приветствую. Богиня Иштар заповедовала: каждый грешник пусть сам ответит за свои грехи.
Вот народец, едрена корень! Каждый — и фарисей и книжник одновременно.
— Пожалуйста, я готов ответить на все обвинения и любые претензии, — сказал я. — Но не государствам, не общественным организациям, не синагогам и не самозваным представителям! Лично! Пусть пострадавший от меня предъявляет мне иск — лично! Тогда поговорим…
— Я предъявляю вам личный иск, — быстро и тихо сказал Магнуст.
— Вы? Вы? — Я даже засмеялся. Его нахальство было похоже на сумасшествие. — Вы-то какое к нам имеете отношение?
— Я предъявляю вам иск в заговоре и убийстве моего деда Элиэйзера Аврума Нанноса…
Дед. Как говорила моя теща Фира Лурье: «Фар вус?» Почему? Почему — дед? Какой еще дед? Что он плетет? Тоже мне, внучек хренов объявился!
— Это что же выходит, — поинтересовался я. — Если ты мне теперь зять, значит, и Наннос мне родней доводится?
— Выходит, что так. Хотя Элиэйзер Наннос, к счастью, этого предположить не мог. Да и я, признаться, тоже о такой мэшпохе мечтать не смел…
Хороша семейка — в жопу лазейка…
— И что, ты теперь пришел мстить?
— Нет, я пришел сделать свое дело, — твердо сказал Магнуст.
— А в чем оно, твое дело? Вербануть полковника Конторы?
— Нет. В этом смысле вы нас не интересуете.
— Тогда чего ж тебе надо?
— Чтобы никогда более — до конца этого мира — еврея нельзя было убить только за то, что он
