ли? Ведь мы на меня не обиделись? Клянусь, я просто забыл про этого несчастного портье, я здесь завсегдатай, я давно перестал его замечать, я даже не думал... - он всё обходил вокруг Фридриха, как будто заворачивая его в рулон из мягких слов.
Власов сделал усилие, чтобы не слышать этого голоса и подумать самому.
Скорее всего, решил он, Гельман врёт: он вполне сознательно привёл его именно сюда и именно в расчёте на его, Власова, реакцию. Да, галерейщик хотел его задеть, причём задеть не просто так, а совершенно определённым образом, он чувствовал это в интонациях Гельмана, в его наигранной угодливости... тоже, кстати, имеющий вполне определённый оттенок. Нет, не зря он отпустил фразочку насчёт арийцев...
- Ну что ж. Если вам угодно, - Власов сделал ударение на 'угодно', - вернёмся. Не зря же я отказался от приглашения Льва Фредериковича?
- Да, конечно, - согласился Гельман с едва заметной запинкой. Он явно не ожидал, что Фридрих так быстро согласится.
Когда они вернулись, на месте злополучного 'негра' сидел 'индеец' в уборе из перьев. Он был даже немного похож на индейца, как их рисовали в старых книжках. Фридрих молча отдал ему куртку и прошёл дальше. Зелёный пакет с книжкой он, однако, прихватил с собой: мало ли что.
Помещение клуба было невелико. Некрашеные столы, тяжёлые деревянные табуреты, на стенах - барометры, секстанты и колчаны со стрелами. Окна были занавешены тяжёлыми бордовыми шторами, потолок слегка подсвечен. Очень тихо играла музыка: Власов узнал 'Времена года'.
В самом центре на возвышении стояли стеклянные ёмкости с разноцветными жидкостями. Внизу поблёскивали краники.
- Настоечки, - преувеличенно бодро потёр руки галерейщик, - клюковка, рябиновка, брусничная... вот там хреновушечка... на грецких орехах, на травах всяких... Вы уж как хотите, а я себе брусничной возьму к оленине. Это настоящая русская кухня...
Пока они усаживались за столик - Власов выбрал местечко у окна, - у Гельмана ещё два раза звонили целленхёреры, сначала один, потом другой. Галерейщик каждый раз отделывался 'спасибо - всё хорошо - всё после - у меня переговоры'. Произносил он эти слова с такой интонацией, как будто стоял прямо посреди Тверской на разделительной полосе.
Появилась официантка в каком-то странном цветастом платье. Власов прищурился: похоже, это был намёк на цыганскую одежду, хотя не более чем намёк. Насколько было известно Фридриху, в прошлом столетии цыгане были популярны у московских и петербургских кутил, но та мода давным-давно прошла; отношение же к ним простого народа в России было традиционно скверным. В данном случае расовые законы легли на подготовленную почву.
Официантка принесла меню и две крошечные стопочки с кроваво-красной жидкостью. Власов понюхал жидкость и отодвинул свою стопку: от неё разило спиртом. Гельман же сразу же схватил свою, запрокинул голову и буквально вытряс её содержимое себе в рот.
- Как вы собираетесь ехать обратно? - насмешливо осведомился Фридрих. - Учтите - с пьяным водителем я не поеду. И более того - не имею права и вам позволить нарушать закон.
- А, ничего страшного, - отмахнулся галерейщик. - Никаких нарушений. Вызову одного мальчика, он нас отвезет. И, между прочим, почему сразу 'с пьяным'? Всего-то стопочка для аппетита... Нет-нет, я понимаю, какие законы в
- Не понимаю людей, которые берут такую вкусную вещь, как виноградный сок, чтобы превратить ее в такую дрянь, - искренне сказал Фридрих. - Помимо всех своих прочих недостатков, алкоголь еще и отвратителен на вкус.
- Ну, знаете, на вкус и цвет... - пробормотал Гельман и раскрыл черную кожаную папку с меню.
Изучение меню не заняло и пяти минут. Фридрих согласился на стейк из оленины под соусом из лесных ягод и напиток из лимонника. Гельман распорядился насчёт такого же стейка, долго выбирал напитки, о чём-то советовался с официантом. Потом снова затрезвонил целленхёрер и у галерейщика начался очередной разговор.
Власов тем временем продолжал обдумывать ситуацию. Итак, сегодня он приглашён на ужин с Фрау. Приглашён почти вынужденно, спасибо Льву Фредериковичу. Что касается Гельмана... Власов прикрыл глаза и представил себе сцену: он разговаривает со старухой, но тут вмешивается галерейщик... он что-то говорит Власову, что-то резкое и неприятное... Власов чувствовал, что всё это как-то связано с фальшивым негром: хитрому юде зачем-то понадобилась эта сцена, он разыграл её в расчёте на что-то... но вот суть этого расчёта Власов не улавливал.
Меж тем, Гельман закончил свои переговоры. На этот раз он не просто сунул приборчик обратно в карман, а демонстративно его отключил.
- Задёргали, - пожаловался он, - сегодня весь день звонят. У меня сегодня днём художественная акция была, - объяснил он, - ну, вы знаете... а утром ещё эта лихачёвская книжка... А вечером я должен проследить за ситуацией на ужине. Вокруг Фрау очень много лишних людей.
- Вроде Льва Фредериковича? - усмехнулся Власов.
- Ну, от него мало вреда, - отмахнулся Гельман, - так, беспокойство разве что. Очень инициативный старикан. Говорят, он когда-то работал на какую-то серьёзную контору... Не знаю, не знаю, очень сомневаюсь. Но сейчас он почему-то вообразил... - тут у Гельмана зазвенел второй, невыключенный целленхёрер.
- Что? - закричал галерейщик, прижимая трубку к уху. - Не слышу! Кого? Направьте туда наших. Адвоката и ещё кого-нибудь! Что? Что? Не слышу!
Он бросил трубку на стол. Целленхёрер закрутился от удара.
- Очень плохо, - сказал он куда-то в пространство. - Плохо жить в стране, где нет искусства, - добавил он, несколько успокоившись.
- Кажется, - заметил Власов, - мы встретились возле музея? И не самого плохого?
- В музее есть картины, - раздражённо сказал Гельман, - кстати, в основном западные. Я не про то. Искусство - это деятельность. Это то, что существует сейчас. Если в стране нет художников, нет и искусства. Оно, конечно, может быть завезено извне... хотя ведь они и этого не хотят! Но нет, они борются с художниками, несчастные идиоты... Лучше бы они боролись с собственной глупостью и ленью. Знаете, - он попытался заглянуть Власову в глаза, - если бы я не знал, что всё это кончится вот-вот, я бы уже давно отсюда уехал. Куда угодно. Даже в Китай, и то лучше... Хотя нет: в Китае, конечно, то же самое. Музеи, музеи, музеи...
- Ну, положим, музеев у них не так много, - усмехнулся Власов. - Насколько мне известно, вся китайская культура пошла на продажу. Коммунистам нужна валюта.
- Может, и хорошо, - не поддержал Гельман, - что на продажу. Ну, продали они какие-нибудь вазы эпохи Мин, купил их какой-нибудь западный банк, поставил в холле. Богатые клиенты ходят, изумляются, читают табличку - 'вазы эпохи Мин'. Кто выиграл? По-моему, Китай. Потому что он распространил свою культуру, заставил западных людей интересоваться ею. А если бы не продал, эти минские вазы были бы никому не нужны и не интересны. И стоили бы они гроши, это я вам говорю как специалист. А так - существует рынок китайского искусства, там идёт жизнь, крутятся деньги...
- Вы много говорите о деньгах. Вас они так интересуют? - прервал излияния Гельмана Власов.
- Меня интересует жизнь, - отбрил галерейщик, - а где начинается жизнь - там появляются деньги.
- Жизнь? - приподнял бровь Власов.
- Ну да, жизнь, - продолжал галерейщик, подливая себе ещё настойки. - Когда что-то происходит, понимаете? Вот вы - вы боретесь с изменениями, с любыми переменами, вам кажется, что они несут вам угрозу...
- Мне? - решил уточнить Фридрих.
- Ах, боже мой, ну не будем делать вид, что мы ничего не понимаем. Разумеется, я имел в виду не вас лично. Вы, вы все, то есть ваша контора, и всё то, что за ней стоит, что она защищает... или думает, что защищает. На самом деле ни черта она не может защитить, и вы скоро в этом убедитесь...
- Вы так в этом уверены? - иронически осведомился Власов. - Может, вам и подробности известны?
- Да полноте, вы и сами в этом уверены, только не признаётесь. Вся нацистская пропаганда основана на страхе перед будущим, вы не умеете и не желаете видеть перспективу. Простой пример, - зачастил Гельман, видя, что Власов собирается перебить, - эти ваши Три Портрета. Вы говорите о 'тысячелетнем Райхе' - или теперь уже и не о тысячелетнем, вроде вы намерены существовать еще дольше? - и в то же время вводите этот совершенно нелепый обычай. Ну хорошо, сейчас портретов три, бог троицу любит, а дальше? Хоть кому-то в вашем Министерстве Пропаганды пришло в голову задуматься, как будет выглядеть кабинет среднего имперского чиновника через тысячу лет? Куда девать всю скопившуюся к тому времени галерею? Но мы говорили о деньгах. Так вот, недавно мой партнёр из Милана сказал, что рынок Пикассо стоит сейчас восемьдесят миллиардов долларов. Того самого Пикассо, которого вы, нацисты, называли дегенератом. Или Энди Уорхолл, его творчество стоит двадцать миллиардов. Я, пожалуй, ещё выпью.
Фридрих, прищурившись, смотрел на раздухарившегося галерейщика.
- И к чему все эти цифры? - наконец, спросил он.
- К тому, - Гельман позволил себе добавить в голос немного раздражения, - что вещь, которая вам кажется грошовой, может при правильном менеджировании процесса стать дорогой.
- Какое отношение это имеет к искусству? - тем же тоном поинтересовался Власов.
- А разве это не искусство - взять тряпку, на которой что-то намалёвано, и в результате сложной работы сделать её бесценной? Искусство сейчас создаётся не в мастерских, Власов, оно теперь начинается как раз там, где кончается мастерская. Более того, мастерская всё больше мешает художнику. Знаете, был такой русский поэт, Маяковский, он сейчас забыт, потому что сотрудничал с большевиками, боже мой, кто же с ними тогда не сотрудничал, между прочим, Ахматова тоже, просто об этом сейчас не пишут... ну так вот, этот Маяковский написал однажды очень удачную строку: 'Улицы - наши кисти! Площади - наши палитры!' Понимаете? И когда тупые полицаи разрушают творение искусства, меня это бесит!
- Это вы про площадь? - решил выяснить всё до конца Власов.
- И про это тоже. Ну кому придёт в голову арестовывать художника, нарисовавшего, скажем, сцену убийства? Никому. А когда современные художники пишут картину своими телами, это считается хулиганством... или что им там в голову взбредёт. Наверное, политика. Они всегда озабочены политикой, хотя в ней ничего не понимают.
- А вы понимаете? - вставил своё Фридрих. Ему уже начал надоедать этот разговор.
- Да! Я понимаю в политике, в настоящей политике. Потому что политика - это не наука, думают дураки. Это искусство! А в искусстве я, смею заметить, разбираюсь... В сущности говоря, нашу маленькую 'Ингерманландию' тоже можно рассматривать как произведение современного искусства. Как художественный проект. И одновременно как проект политический. Ведь им руководят люди, профессионально занимающиеся именно искусством...
- Вы имеете в виду академика? - поднял бровь Власов.
- Дмитрий Сергеевич, - ухмыльнулся галерейщик, - милейший человек, очень его люблю. Его можно считать нашим лучшим произведением. Человек- акция, если вы понимаете, о чём я. Но я говорю о руководстве... точнее, о режиссуре этого спектакля. У любого спектакля есть режиссёр. И если вы хотите
