ещё лавочка, связи которой с американскими организациями типа 'Морального большинства' или 'Назорейской башни' никто даже и не скрывает. Но все попытки прихлопнуть эту жужжащую муху наталкиваются на вежливое упорство швейцарцев: мы охотно пойдём навстречу нашему великому соседу, мы немедленно откажем в лицензии любому средству массовой информации, ведущей антигерманскую пропаганду - да, кстати, где у них там антигерманская пропаганда? И приходится стискивать зубы и отступать - потому что доказать ничего нельзя, потому что хорошая церковная музыка и высокоморальные проповеди не содержат в себе ничего откровенно антигерманского... Даже не так: вообще ничего антигерманского. Только благая весть о Христе. И мягкие, очень мягкие советы - жить не по лжи, поступать так, как велит тебе совесть... а совесть велит то, что написано в Библии... а в Библии написано 'не убий'... а убийство ребёнка, даже ненормального, дебильного, не способного к самостоятельной жизни, даже зародыша, у которого мозгов меньше, чем у кролика - это убийство ребёнка, понимаете ли, ребёнка... И уже неважно, что в той же Библии - а у него она есть, старая семейная Библия в лютеровском переводе, в потёртом кожаном переплёте с бронзовыми уголками, и он её читал, в отличие от многих и многих христиан, - с аппетитом описывается, как юде истребляли целые народы, имевшие несчастье оказаться на пути их кочевий, как вырезались все мочащиеся к стене, то есть все мужчины вообще... Неважно и то, что проповедники этого самого 'не убий' ничего не имеют против войн, ведущихся их странами - или готовящихся ими. Всё это отметается как сор... а мы ничего не можем возразить. Нельзя же возражать добрым людям, которые проповедуют доброе. Пусть даже это добро за чужой счёт, пусть даже этот счёт оплачен чьим-то страданием - но не возражать же против добра... А когда придёт время, проповедники добра замолчат, и вступит другой хор, и он будет взывать не к добру, а, скажем, к отмщению... Какая всё-таки удобная вещь - свобода мнений... У западной змеи тысяча языков, и каждым языком она говорит разное, и с какой-то точки зрения она всегда оказывается права, и именно эта точка зрения излагается чуть громче, чем все остальные... А у Райха один голос. Громкий, очень громкий, но один. Его голос. Голос Райхспрезидента. И если этот голос будет сегодня говорить одно, а завтра другое, это будет нелепо и смешно, а он не имеет права быть нелепым и смешным, потому что он Райхспрезидент. То есть, фактически, сам Райх.
А сейчас Райх - это он, Вальтер Шук. Старый человек, уставившийся невидящими глазами в темноту.
Фюрерпринцип. За всё, что происходит в Райхе, кто-то отвечает. Лично, персонально. А Райхспрезидент отвечает за всё вообще. За всё и всегда. В отличие от западных правителей-однодневок, сменяющих друг друга, как карты в тасуемой колоде. Западному обывателю невдомёк, что колода одна, что правит клика, выставляющая перед собой то одно лицо, то другое. Клика, не связанная ничем. У которой нет обязательств ни перед народами, ни перед элитой. Клика, не нуждающаяся даже в деньгах, потому что она контролирует источники денег - начиная от печатного станка и кончая выгоднейшими бизнесами. И всегда имеющая возможность списать любую свою ошибку на так называемые естественные процессы - на непредсказуемость рынка, например...
Он обхватил голову руками: мысли разбегались.
Усилием воли он заставил себя встать. Включил свет. Люстра засияла каплями хрусталя, осветив просторную спальню. Сверкнули бронзовые ручки старинных платяных шкафов. Полированные дубовые панели забликовали, и только плотные шторы мягко погасили световую волну, не давая ей вырваться наружу, в ночь.
Шук поднял глаза на портреты, висевшие на стене напротив.
Три полотна. Коричневое, белое и чёрное.
Копии и репродукции этих портретов - разного качества, от многоцветных глянцевых до листков с урезанными краями - висели в десятках миллионов дойчских учреждений, домов, квартир. Оригиналы находились здесь, в его спальне.
Коричневый портрет. Адольф Хитлер в фельдграу, на фоне взрытой снарядами земли. Одна из лучших работ Отто Райхенбаха. Исторически недостоверное изображение: в то время Хитлер ещё не носил знаменитых усов щёточкой, да и лицо его было моложе... Тем не менее, именно это изображение было признано каноном. Во всяком случае, психологи политуправления рекомендовали из девяти или десяти вариантов именно этот. И, похоже, оказались правы. Даже старые хитлеровцы предпочитают коричневый портрет, а не что-нибудь другое. Это хорошо: тот, кто принимает имперский канон, тем самым уже встраивается в систему имперской идеологии...
Второй портрет, белый. Эдвард Дитль на фоне белоснежных альпийских снегов. Работа Густава Адольфа Моссы, бывшего декадента, впоследствии - одного из самых ортодоксальных художников классического имперского реализма. Картина и в самом деле удачная. Те, кто знали второго Райхспрезидента лично, могут сказать: он был именно таким...
И, наконец, третий портрет, чёрный. Он сам, Вальтер Шук, третий Райхспрезидент, в скафандре без шлема на чёрном фоне со звёздами. Тоже, кстати, не вполне точная картина - эти скафандры сделали уже потом, он надевал такой уже на Земле, пару лет спустя, позируя перед камерами, а на 'Норде' они летели в обычных высотных комбинезонах... Кисть Васильева, знаменитого русского художника-ультрагерманиста - очень, очень жаль, что он погиб так рано и так бессмысленно... Но в своё время это был сильный жест: объявить каноническим именно портрет Васильева, а не творение какого-нибудь унылого берлинского академиста. Он, Шук, настоял на этом варианте, несмотря на всё противодействие политуправления, настаивающего на том, что автором официального портрета может быть только дойч. Западники тоже комментировали это решение - как всегда злобно, ехидно, с гадкими намёками на то, что в Райхе уже нет достойных художников... Кто бы говорил! Неужели ту мазню, которую выставляют в нью-йоркских галереях и лондонских музеях, кто-то всерьез считает искусством?..
Райхспрезидент встряхнулся. Слишком много посторонних мыслей в голове. Плохо: думать надо о чём-то одном.
Дитль не зря учил его - сначала погружаемся в чувства, потом сопоставляем факты, потом делаем выводы. Ну что ж, мы так и сделаем.
Итак, чувства. В последнее время его донимает чувство тревоги. Снятся плохие сны. Этот сон про посадку 'Норда' - уже не первый, после которого он просыпается в холодном поту. Однако, впервые сон был столь отчётливым и конкретным. Значит, его мозг хочет ему что-то сказать. Что-то, чего он не хочет слышать. Весь фейерверк мыслей, накрывший его после сна - отсюда же.
Интересно, что сказал бы по этому поводу Фройд? В своё время он, Шук, попытался было прочесть какую-то работу этого, с позволения сказать, мыслителя. Сломался он на описании каких-то 'анальных комплексов', или как их там ещё. Наверное, и в образе стреляющих пулемётов старый шарлатан нашёл бы что-нибудь 'фаллическое'. Или 'анальное'. Или ещё что-нибудь в этом роде... Припомнилось, как блестяще срезал один берлинский студент заезжего профессора-фройдиста - в период позднего Обновления одно время были в моде университетские диспуты с представителями враждебной идеологии. Столь же рискованный, но и столь же сильный пропагандистский ход, как и знаменитое приглашение западной прессы в освобожденный от большевиков Ленинград во время войны... 'Всякий круглый в сечении предмет, длина которого значительно превосходит диаметр, есть фалличекий символ', - вещал этот бывший житель Остеррайха, уже успевший приобрести нью-йорский акцент. Австроамериканец, как могли бы сказать скунсы теперь... 'Да-да, - невозмутимо отозвался студент, - например, леска.' Аудитория громыхнула хохотом, профессор пошел красными пятнами. Этот эпизод тогда показали в вечерних теленовостях...
Стоп. Не отвлекаемся. На самом деле человеческое сознание устроено гораздо проще. В уме большинства людей имеется противоречие между краткосрочным и долгосрочным прогнозом. Например, человек знает, что пренебрежение физическими упражнениями и излишества в еде вредят здоровью, и даже согласен с этим. Но, глядя на дымящуюся отбивную и кружку пива, не может себе отказать в этих удовольствиях. Соответственно, неприятное знание о последствиях отодвигается в далёкий угол, пока бифштекс не съеден и пиво не выпито. Потом, разумеется, наступает раскаяние - до следующей кружки.
Но бывают случаи, когда прогноз хочется забыть надолго. Например, транжир и мот старается не думать о состоянии своего счёта. Неприятная правда начинает прорываться в сознание с чёрного хода. И завсегдатай ресторанов вдруг замечает, что ему неприятно проходить по улице с вывеской 'Банк'. Впрочем, вывеску он тоже пытается не замечать - и поэтому думает, что ему неприятна сама улица... И так во всём. Дитль в одной из речей - менее известных, чем речь о господстве, но не менее значимых - определил суть национал-социализма как систематические предпочтение долгосрочных прогнозов краткосрочным. Делать не то, что хочется сейчас, а то, что понадобится завтра. Следовать разуму, а не чувствам, и уж точно - не разуму, подчинённому чувствам. Отсюда же он, кажется, выводил и приоритет интересов нации над интересами индивида...
Стоп, это опять отвлечение. Итак, сон. Ему снился полёт 'Норда'. От реальности полёт отличался только финалом: вместо того, чтобы благополучно сесть, он расстрелян американскими истребителями. Что это символизирует? Неудачу на самом финише, это понятно. Но неудачу чего? Что символизирует полёт 'Норда' и полёт вообще? Полёт 'Норда' стал для него переломным этапом жизни... и причиной политической карьеры. Политическая карьера, завершившаяся райхспрезидентским постом. Завершившаяся? Нет, начавшаяся. Полёт - это райхспрезидентство, не надо себя обманывать. А расстрел на финише - это его страх перед неудачным завершением...
Завершением?
Шук вытер пот со лба: ему стало жарко. Голова слегка закружилась. Он снова сел на кровать.
Итак, завершение карьеры. Надо признаться себе честно: он хочет уйти со своего поста. Уйти в отставку. Не умереть на посту, как учил Дитль - а сдать дела преемнику и прожить ещё пятнадцать или, если верить доктору, даже тридцать лет. А возможно и дольше: наука не стоит на месте, появятся новые средства для продления жизни - а там, чем чёрт не шутит, и прекращения старения вообще... Но дело не только в этом. Он и в самом деле не справляется. Он устал, он чертовски устал от той тяжести, которую несёт все эти годы. Он больше не способен вести Райх от победы к победе. И не потому, что у него не хватает ума и воли. Всё это при нём. Груз ответственности - вот чего он больше не может нести. Перегрузка ответственности. Пятикратная перегрузка.
Теперь перейдём к фактам. Итак, хватит лгать самому себе: пора уходить. Это значит, что сначала он обязан завершить все основные политические проекты, которым он себя посвятил. И найти достойного преемника, которому он мог бы передать власть. Впрочем, в его случае это одно и то же: преемник - это главный политический проект на ближайшие годы. Пока империя прочно стоит на ногах, никакие серьёзные потрясения ей не грозят... во всяком случае, в близкой перспективе. Точнее, потрясения будут. Например, тот же референдум. Но это запланированное потрясение. Которое много прояснит и многое решит.
При этом его положение сложнее, чем у Дитля. У Дитля был он, Шук. Преемник, которого он готовил много лет. У него нет такого преемника. Нет, хуже, гораздо хуже: преемников слишком много.
Старик прикрыл глаза, представляя себе лица. Целая галерея лиц. Умные, преданные, истинные арийцы, убеждённые национал-социалисты. Из каждого можно вырастить политика. Если постараться - большого политика. Но... но не Райхспрезидента.
Потому что Райхспрезидента может сделать только одно: участие в Событии. В настоящем Событии. Ereignis, как называл это Хайдеггер. Уникальное, единственное событие, ставящее человека на грань и проверяющее на излом.
У Хитлера таким Событием был, наверное, двадцать третий год, когда он возглавил восстание против прогнивших байришских властей. Осознавая, что рискует и партией, и политической карьерой, и жизнью - ради дела, заведомо обречённого на неудачу, ради эфемерной возможности использовать произошедшее как пропагандистскую тему, ради пробы сил... И он смог превратить поражение в победу, скамью подсудимых - в ораторскую трибуну, тюремную камеру - в рабочий кабинет мыслителя и публициста... А он мог бы остаться тем, кем был: популярным оратором, лидером радикальной партии, уже готовой войти в веймарскую элиту, в дальнейшем - стать остепенившимся респектабельным националистом, степенно отстаивающим в международных говорильнях
