наводнениями, коротким летом, удивительными красками на его мерцающем небе, болотами.
Жить на Севере — это все время ощущать, что находишься на границе обитаемого мира. Такая «пограничность» вызывает напряженность, психологическое ожидание — вдруг вторгнется что-то неприятное, опасное. На Севере все время надо бороться за жизнь. На юге среда комфортна: большую часть года можно ночевать под открытым небом, не надо бороться за тепло. Север все время испытывает расстояниями, ненаселенными пространствами, дефицитом тепла и света. Человеку все время и очень наглядно показывается: ты тут не хозяин! Если для южанина (и на Руси, и в Европе) леса и пустоши — это только «пока не расчищенное» пространство, то из заваленной снегом избушки (пусть в ней вполне тепло и уютно) видится совсем иной, гораздо менее комфортный для человека мир. Мир, для жизни в котором человеку надо затрачивать много сил, времени и энергии (хотя бы избушку топить).
По-видимому, даже коренные жители Севера ощущают: Север — это экстремальное для человека место обитания. Даже родившись на Севере, даже любя Север, как родину, чувствуя себя плохо в любом другом месте, человек одновременно чувствует себя на Севере не так уверенно, не так психологически комфортно, как на юге. Видимо, и северяне, независимо от числа прожитых на Севере поколений, чувствуют — их земля экстремальна для обитания человека. И человек на ней — не единственный возможный хозяин.
На протяжении всей истории Европы Север всегда был источником разного рода мифов о всевозможных неприятных существах, а в античное время рассказывали даже о Севере как области, где действуют другие физические законы.
По миру ходило невероятное количество историй про чудовищ типа одноногих людей, волосатых великанов с наклонностями к людоедству, гигантских троллей, троллей менее зловещих разновидностей, про пульпа, Снежную королеву, Короля Мрака и других невеселых созданий. Эти истории рассказывались в Средневековье, продолжали рассказываться в Новое время и рассказываются до сих пор.
Интересная деталь: но, судя по всему, мифы о «других» в культуре северных народов живут как-то иначе, чем на юге. В Средневековье рассказы о встречах с «другими» — с разумными созданиями нечеловеческой породы, с нечистой силой — ходили по всей Европе, включая теплые страны Средиземноморья. В Италии и на юге Франции рассказывали на редкость неприятные истории про оживающие статуи (литературную версию такой истории приводит П. Мериме, и, уверяю вас, он опирался на народные рассказы). Карликов, чертей и ведьм, привидения и вампиров видели постоянно и по всей Европе.
Но наступило прозаическое скучное Новое время, а особенно тоскливый XIX век — век науки, техники и железных дорог. И массового образования. Из народной культуры стремительно стали исчезать фольклорные персонажи, сохраняясь только в самых низовых слоях национальных культур.
А вот на Севере, особенно в Скандинавии и Шотландии, почти не произошло исчезновения этих созданий из самого актуального, повседневного пласта культуры. По страницам далеко не фантастических повестей и романов Сигрид Унсет и Сельмы Лагерлеф постоянно расхаживают то лесные девы, то великаны, то еще кто-то не очень симпатичный. Просто поразительно, с каким удовольствием рассказывают финны всевозможные жутики про водяных, русалок, привидения и встающих покойников! Причем рассказывают вовсе не глупые, не малокультурные люди, а самые что ни на есть образованные и просвещенные. И рассказывают чаще всего в жанре былички, то есть как о подлинных происшествиях.
Этому есть полнейший аналог в России — тот пласт не всегда ушедшего в прошлое фольклора, который жил и сегодня живет на русском Севере. Фольклора, скорее преображенного, чем измененного современной цивилизацией. Уже в XX веке для русского северянина леший или водяной были не просто мифологическими персонажами, а совершенно реальными существами — такими же, как сосны или медведи. И современный автор описывает встречи с ними живых свидетелей, с которыми беседовал лично сам [76]. Любопытно — но ведь таких историй и правда совершенно нет на юге России, — скажем, на Кубани.
Мало кто из жителей побережья общался с жителем фиорда — колоссальным осьминогом-пульпом или вытаскивал из сетей морского змея; далеко не всякий швед видел в хлопьях несущейся метели санки Снежной королевы. Но, живя на краю обитаемой земли, северянин все время ожидает появление «иного». Того, кто живет за пределами человеческого жилья.
Во время природных экстремумов, когда человеческое бытие еще менее комфортно и благополучно, чем обычно (штормы, метели, зимний мрак и т. д.), ожидание «другого» неизбежно усиливается.
Скандинавы жили в особой среде; они и сами не очень понимали, где границы возможного и как разделяются мир реальный и потусторонний. Для жителя большинства стран и земель это показалось бы симптомами сумасшествия.
Все это: и экономика, и дефицит ресурсов питания, и вражда всех ко всем, и жизнь на Севере — все это формировало тип сознания, который очень отличался от характерного для большинства земледельческих народов. Ведь земледельцы обычно не только трудолюбивы, но и добродушны. Для них важно воспитать молодежь не только в уважении к труду, но и в миролюбии. Они не склонны мстить и быть жестокими. Земледельческие народы учат детей сотрудничать, а не воевать, искать точки соприкосновения, дружить с соседями, уважать старших, помогать младшим…
У скандинавов же формировались черты характера, очень похожие на черты характера жителей Северного Кавказа. По схожим причинам — и в Скандинавии, и на Северном Кавказе общество веками жило в условиях «относительного перенаселения». Проблему перенаселения и скандинавы, и кавказцы решали похожими способами — через набеги на соседей.
Набег позволял жить за счет других, более богатых обществ. К тому же в набегах всегда погибала какая-то часть молодых мужчин; за счет дренгов регулировалась численность населения: даже если дренги и неудачны, все-таки население росло не так быстро, в какие-то периоды даже и сокращалось. Тем, кто остался в Скандинавии, хватало даже оставшихся продуктов.
А главное — система виков сформировала и тип общества, и совершенно определенный человеческий типаж.
Способность участвовать в вечной войне всех против всех воспитывала людей невероятно агрессивных, крайне жестоких, очень равнодушных и к собственным страданиям, и к страданиям других людей.
На протяжении веков самым выигрышным способом поведения была готовность к военным действиям, к бою в любой момент. Сам лично норманн воевал против истинного или надуманного «обидчика»; силами своей семьи — против других семей, живших в их укрепленных хуторах; в составе отряда своего рода или племени воевал против других родов и племен. Война была образом жизни, привычным фоном человеческого существования.
…Один из варягов, служивших Ярославу Мудрому, узнает, что другой дружинник — потомок человека, с которым у его рода кровная месть. Причем убийство совершил не сам сослуживец, а его прадед, и совершил давным-давно, в другой жизни, — в Скандинавии. Но мстить-то «необходимо»! Ночью варяг привалил бревном дверь избы и подпалил ее с нескольких сторон. Вместе с «врагом» погибли еще несколько человек… Ну и что?! Варяг действовал в полном соответствии с нормами своего общества.
«Только раб мстит сразу, только раб — никогда» — так говорили норманны.
Действительно — сразу мстит тот, кто не умеет сдерживать себя, выжидать благоприятного времени. Кто не верит в себя и соответственно в то, что возможность отомстить вообще будет. Тот, у кого нет будущего. Кто не умеет подчинить себя — себе, кто живет в плену сиюминутных импульсов.
То есть — раб.
Никогда не отомстит человек, который и при самом благоприятном стечении обстоятельств никогда не решится на месть. Кто всегда придумает множество благовидных предлогов, чтобы не искать, тем более — не создавать этих благоприятных обстоятельств для отмщения. И даже если жизнь сама преподнесет ему возможность на блюдечке с голубой каемочкой, он сумеет объяснить самому себе и окружающим, что еще не время, что риск чересчур велик и что «как-нибудь в следующий раз».
То есть — трус.
Все в высшей степени логично.
Европейцу, вообще человеку старой земледельческой культуры, трудно понять нечто подобное. Но для скандинавов, а спустя столетия — и для горцев Кавказа многие поколения подряд были важны именно эти качества: агрессивность, неуживчивость, неустойчивое настроение, непредсказуемое поведение, готовность драться с кем угодно при любом перевесе сил, рисковать жизнью даже из-за пустячного каприза. Эти черты не просто присутствовали сами по себе; скандинавы воспитывали их и тщательно поддерживали в детях: так же тщательно, как земледельцы с теплой южной равнины воспитывали в детях трудолюбие, аккуратность, доброжелательность к другим людям.
Не проявляя агрессивности, не становясь выносливым и беспощадным, скандинавский (и горский) подросток вызывал у окружающих сомнения в том, что он правильно развивается. Юноша вызывал сомнения в своей приспособленности к жизни. Вик оказывался не только доходным мероприятием, выгодным дельцем, но и важным общественным институтом, способом проверки обществом своих членов.
Только приняв участие в вике, юноша и в собственных глазах, и с точки зрения соплеменников, из «совсем большого мальчика» превращался в члена сообщества взрослых мужчин, потенциального жениха и хозяина в доме.
Набег был проверкой личных качеств скандинавов, подтверждением их общественного статуса. Во все века и у всех народов обязанностью взрослого мужчины было кормить семью. В Скандинавии умение воевать, совершать набеги на чужую землю и возвращаться, грабить поверженного врага, похищать и продавать рабов — были ценнейшими качествами хозяина, ничуть не меньшими, чем в обществе земледельцев умение быть сельским хозяином, а в современном обществе — умение выполнять квалифицированную работу.
Так вик и дренг не только оказывались важными с экономической точки зрения, но и становились краеугольным камнем для любых морально-этических оценок. Норманны всерьез, не «в порядке бреда», считали грабежи и убийства веселым молодечеством и полезнейшим видом спорта, без которого мальчик попросту не вырастет мужчиной.
В одной из скандинавских саг рассказывается, как поспорили два брата: один из них слишком часто выигрывал у другого в кости. Проигравший, девяти лет, незаметно снял со стены секиру, подкрался к одиннадцатилетнему брату со спины и разрубил его чуть ли не пополам.
Реакция отца? Вовсе не ужас — папа подхватывает сыночка на руки, поднимает к небу, благодарит богов за то, что они послали ему такого замечательного сына.
Представления о загробном мире характеризуют людей даже полнее, чем их погребальные или брачные обычаи. Викинги так своеобразно представляли себе свой рай — Валгаллу, что об этом имеет смысл рассказать особо.
Начнем с того, что в какое-то хорошее место попадают исключительно воины, павшие на поле боя. Тот, кто умер своей смертью или избегал участия в сражениях, попадает в страшную снежную пустыню — царство невероятного холода и мрака. Там он и будет вечно ютиться в хижинах из ребер гигантских ядовитых змей.
Такова судьба нидинга — то есть труса. Что же до героев, павших на поле боя, то им открывается рай — царство Одина, Валгалла. Едва воин гибнет,
