Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона.

Доктор Корбетт делает из этого вывод, что феи существовали при старой религии, и когда королева Мария умерла, большинство из них отправились за моря на том же судне, на котором плыл духовник Ее Величества и все остальные священники.

Я ему сказала, что слышала, что эти ангельские создания еще могут появиться перед нами. Об этом писал доктор Саймон Форман. Он был несколько грубоват, но во всем, что касалось искусства, ему можно было верить. Он говорил, что, когда к нему приходил посетитель, на лестнице собиралось столько духов, что он их слышал: они шуршали, как совы. И еще я добавила:

— Как-то доктор Форман сказал моему отцу, что подобные создания появляются не перед каждым человеком, если даже он попытается их звать как полагается.

— А как полагается? — спросил Мун.

И я ему ответила, что призыв начинается со слов: «О beati Fauni proles, turba dulcis pygmaeorum…»[10] — но я не знала следующие за этим слова, потому что доктор Форман не желал продать моему отцу заклинание меньше чем за двести фунтов, а отец не мог да и не хотел платить подобную сумму. Доктор Форман сказал моему отцу, что аккуратная одежда, строгая диета, приличная жизнь и страстные молитвы, обращенные к Богу, обязательны для тех, кто призывает фей, в особенности королеву Миколь, их правительницу.

— Значит мне не удастся никого из них увидеть, — заметил Мун, — потому что я не придерживаюсь нормы ни в пище, ни в питье, и жизнь моя далеко не примерная, и я не молюсь неистово Богу. В последнее время между мной и Богом возникла какая-то пелена, я никак не могут сквозь нее проникнуть. Сегодня мне было видение, и хотя вы — не фея, но мне кажется, что из всех существ, которых я знаю, вы ближе всех к ней и, по-моему, столь же воздушны и эфемерны.

Он говорил очень серьезно и не улыбался, затем вздохнул и опустил глаза долу, как делает тот, кто кается в грехах. Я в восхищении не могла отвести от него глаз, а он ножом соскребал грязь с каблуков сапог.

Он поднял глаза, во властном взгляде горел холодный пламень, и смотревший ему в глаза начинал испытывать на себе силу его темперамента. Со мной часто случалось, когда я сидела в людном зале, то чувствовала, что кто-то не сводит с меня взгляда или кто-то сзади любуется моими волосами. Я резко оборачивалась и замечала, как человек, не сводивший с меня глаз, сразу отводил их в сторону. Но лишь в двух случаях женщина, — а здесь я стану писать только о женщинах — чувствует на себе пристальный взгляд: когда нахально раздевают взглядом, и тогда она вне себя от возмущения и отвращения, или когда на нее взирают с восхищением и как бы ласкают взглядом, тогда, будь она кошкой, она начала бы мурлыкать… Я не могу сказать, что почувствовал Мун, но он резко поднял голову и перестал скрести каблуки, хотя на них оставалась грязь. Он улыбнулся, глядя мне в глаза, но промолчал. Я тоже молчала, не сводя с него взгляда.

Я не знаю, как долго это продолжалось, наконец я пришла в себя и перевела взгляд на окно, а затем спокойно спросила Муна, как получилось, что у него такие длинные прекрасные локоны, ведь во время посещения Его Величества Короля Оксфорда в августе, всем студентам приказали подстричь волосы так, чтобы их длина доходила лишь до кончиков ушей, а в случае неповиновения студенту грозило исключение из Оксфорда?

— О, мне в этом помог мой любящий папенька. Пока Его Величество оставался в Оксфорде, по домам ходил проктор-надзиратель и говорил, что кто хочет сделать подарок Его Величеству, пусть подстрижет кудри. Я срочно написал отцу, умоляя в своем письме послать за мной, пока я не распрощался с длинными кудрями. Я хорошо понимал, что строгость проктора продлится неделю, не более, и оказался прав. После того, как Его Величество отбыли из колледжа я начал издеваться над остальными студентами, щеголяя своими кудрями. Но я все равно не могу понять, зачем Его Величеству нужно было разыгрывать из себя строгого пуританина и бороться с длинными волосами?!

— Мне тоже непонятно, — воскликнула я. — Хотя матушка часто повторяет, что в длинных волосах может завестись кое-что неприятное.

— Ну, ну, — сказал Мун, поднимаясь со стула. — Вы не против, если мы отправимся во двор, соберем примулы и подарим их вашей матушке? Одним или двумя стебельками примулы — не обойтись, зато если поставить в комнату букет, она станет светиться, как от солнышка.

Мне понравилось его предложение, потому что в мои обязанности входило собирать цветы для дома, а младшие сестры и братья не желали мне помогать, или срывали только головки цветов. Я повела его в рощицу, расположенную за конюшней, где росли примулы с длинными стебельками. Их там было так много, что можно за один присест нарвать букетов девять-десять. Мы миновали небольшое поле, дерн чавкал от воды и поддавался у нас под ногами — недавно прошел дождь.

— Когда солнце прогреет его и высушит, здесь очень приятно танцевать, — сказала я.

— Пригласите меня к вам в июле, увидите как я люблю танцевать, — ответил Мун.

Мы подошли к живой изгороди, за которой начиналась рощица, и Мун протянул мне руку, чтобы помочь перебраться через изгородь, рука была крепкой и сухой, а моя дрожала. И мы начали собирать цветы. Мун осторожно укладывал примулы в корзинку аккуратными букетиками, каждый связывая сухой травой. Еще он рвал для букетика пять или шесть длинных зеленых листьев, которые подчеркивали бледные краски примул. Мы с ним болтали, низко наклоняясь над цветами, старались аккуратно рвать цветы, но наши мысли витали где-то далеко. Всего час назад мы были незнакомы, а казалось, знали друг друга всю жизнь, и я сказала ему об этом.

— Не всю жизнь, но достаточно долго, — ответил Мун.

И мы, как по команде, перестали собирать цветы, хотя у каждого собралось цветов на половину букетика. Мун соединил наши цветы и добавил к ним крупные фиалки с ворсистыми листьями, встречавшиеся у нас в рощицах. На бледно-синих цветах проходили белые прожилки, и фиалки совсем не пахли.

— Дорогая, этот букет для вашей комнаты, — сказал мне Мун.

Мы уселись рядышком на поваленное дерево и Мун спросил меня:

— Вы когда-нибудь слышали о греке Пифагоре?

— Да, я о нем слышала. Мой брат Джеймс сейчас изучает работы Эвклида, вчера он мне рассказывал одну теорему. Джеймс выложил из прутиков треугольники и квадраты и сказал мне: «Сестра, это очень красивая теорема, и ее для Эвклида разработал Пифагор».

— Она вам действительно показалась красивой? — спросил Мун, улыбаясь.

— Да, я сказала Джеймсу, что она удивительно красивая. Но в тот момент мимо проходил старик Мартен, лесоруб, и когда он увидел эти прутики, то строго заметил брату: «Мистер, не сочтите меня нахальным, но ваш папаша будет весьма недоволен, если он узнает, что вы пытались выкладывать разные языческие знаки у него во дворе, — и добавил: — Если ваша корова коснется копытом этих знаков, у нее раньше времени появится теленок. Будьте осторожны, мистер, будьте осторожны!»

— Ну что ж, это был тот самый Пифагор, о котором я говорил вам, — заметил Мун. — Он также написал рассуждение под названием «Metempsychosis».[11] Суть его состоит в том, что когда умирает человек, то его душа, будь это мужчина или женщина, не отправляется в Чистилище, или в преддверие Ада, или еще куда-нибудь, а попадает в другого человека, а в качестве наказания за дурные деяния — в свинью, или льва, или волка и продолжает свое переселение из тела в тело до самого Судного Дня, когда подводятся итоги хороших и дурных дел. Говорят, Пифагор пришел к подобному выводу, когда вспоминал о своих прежних жизнях, их было две или даже три. Поэтому ваши слова о том, что мы знаем друг друга очень давно, может быть, не фантазия, а настоящая правда. Но я не могу сказать, были ли вы моей сестрой в Афинах Аристотеля, или женой в Риме Цезаря, или дорогой подружкой при Дворе короля Артура, чью перчатку я брал с собой на турниры.

— Все равно, это так непривычно и красиво! — заметила я.

Мы медленно отправились к дому. Шли мы молча, а когда Мун снова помогал мне перелезть через ограду, я чуть не заплакала от счастья.

Не знаю, заметил Мун или нет, какое глубокое впечатление на меня произвел, но он поцеловал мне руку и сказал, что за годы учебы в университете ему никогда не было так хорошо. Вдруг мы услышали крики и грохот копыт со стороны дороги, к нам подскакали мой отец и брат Ричард, за которыми поспевал Джеймс. Я быстро прошла в дом и потихоньку поцеловала свой букетик примул. В тот раз нам больше не представилось возможности перекинуться словом.

А сейчас я лежу больная в комнате, за мной ухаживает Транко, и я снова и снова вспоминаю тот день, повторяю слова, которые мне говорил Мун, и то, что я ему на это отвечала, я снова гуляла с ним по полям возле фермы Лашеров, в местах под названием Пилфранс. Мне казалось, что была чудесная июньская погода, как бывает перед сенокосом, а в траве капельками золота и серебра красуются лютики и крупные маргаритки, он целует меня прямо в губы и называет милою, и я вкладываю в его уста такие слова:

— Следующий месяц — июль, мы станем танцевать на траве за конюшней, после того, как скосят сено. И ты будешь самой моей любимой девушкой!

ГЛАВА 3 Я вижу Их Величества и другую важную персону

Если молодая девушка любит себя настолько, чтобы начать писать дневник, как это сейчас делаю я в своей новенькой с белой обложкой книжке, то, осмелюсь сказать, она прежде всего пытается со всех сторон разглядеть себя в зеркале, и как бы делает свой образ фронтисписом собственной истории. Что касается молодого человека, то тут все наоборот: он начинает описывать своих знаменитых предков, их благородные подвиги во время былых битв и сражений. А если его отец является novus homo,[12] как мы насмешливо называем появившихся в великом множестве, новых джентльменов, сделавших свое состояние на торговле, то молодой человек начнет с деда (иомена, почитающего Бога, и средней руки землепашца, жившего там-то и там-то, которого уважали все соседи). И он непременно попытается связать его узами крови со знаменитым древним родом, и ему станет легче от того, что его дед являлся побочной ветвью этого древнего рода, который во время великой войны Йорков и Ланкастеров ^{12} поддерживал Ланкастеров и все потерял в битве при Восворте, и поэтому им из скромности пришлось поменять имя с де Болтона или де Манна, или де Ланкастера на обычное имя Хогмен или Хенмен.[13]

Я начала разглядывать себя в ручное зеркальце и увидела серо-голубого цвета глаза, узкий лоб, личико скорее узкое, чем круглое, прямой нос, пухлые губы, увидела, что не хватает двух коренных зубов, и еще длинные, узкие уши. Мне понравились мои руки: они были хорошей формы и небольшие, и сейчас, после того, как я пролежала десять дней в постели, они стали гладкими и красивыми, точно каждый день я их мыла в молоке и в розовой воде. Что касается