Вечера в древности

жар, подобный огненному солнцу, яростно вспыхнул во мне. Затеи я снова остался один, и пламя стало утихать. Ее рот более не касался меня. „От тебя несет жеребцом, — сказала Она. — Никогда раньше я не знала запаха неумащенного тела'.

Я стал на колени и поцеловал Ее ногу, готовый, словно обезумевший пес, забрызгать слюной Ее сандалии. Я жаждал унижения. Ощущение Ее губ на головке моего члена длилось и было подобно нимбу. Мне казалось, что мой член отлит из золота. Сияние подан» мялось во мне. Теперь я мог умереть. Мне незачем было стыдиться. Женщина Усермаатра дала мне Свой рот так, что мои ягодицы снова принадлежали мне, да, я был готов целовать Ее ступни и лизать пальцы Ее ног.

„На самом деле, Казама, ты отвратительно пахнешь', — сказала Она Своим самым нежным голосом и вытерла рот, будто больше никогда не собиралась касаться меня. Но затем снова опустилась на колени, и, против Собственного желания, еще раз, поистине по-царски, дразняще, Ее язык легко, как перышко, пробежал вдоль всей длины моего древка, вниз, к напряженной мошонке и вокруг нее — мимолетное прикосновение.

„Ты воняешь! От тебя несет концом дороги', — сказала Она, что ври Дворе Усермаатра, где говорили так хорошо, было самым грубым из всех возможных названий заднего прохода, и я подумал: не сочится ли из меня нечто вроде влаги из глубин телес Маатхерут, некой жажды пропавшего Кабана или слизи бегемота, должно быть, нечто омерзительное, как я сказал бы, покуда не увидел лица Нефертари, и то было уже лицо другого Ее Ка. В Ее тонких чертах проступила их собственная жажда. Ее переполняло безрассудство».

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

„О, Я обожаю этот отвратительный запах, — сказала Она. — Ты ходил в Царские Конюшни? Ты натер всего своего маленького красавца пеной с губ жеребца?' — Она лизнула еще раз.

Я кивнул. Я на самом деле заходил в Конюшни, перед тем как прийти сюда. Я натер себя, и это был один из коней Усермаатра, а не какой-то другой, вернувшийся после прогулки с конюхом и еще не почищенный, мне удалось наполнить ладонь влагой с жеребца, и я не знал, зачем это сделал.

„Ты — крестьянин. Простой, как Нижний Египет', — говорила Она, играя с тем, что Она благословила кончиками Своих пальцев, умных, как крылья скворцов, но и Своим языком и губами, заставлявшими трепетать мое возбужденное семя.

Я знал, как велико отмщение, которое воздавала Она Усермаатра Она продолжала ласкать корону моего древка. Она так и говорила:.корона', нараспев, почти таким же чистым голосом, как у одной из Ее слепых певиц, сказала: „О, маленькая корона Верхнего Египта', — и легкое йрикосновение Ее языка напоминало крылья бабочки.

„О, — сказала Она, — разве не хочет Верхняя Корона, чтобы Ее поцеловал Нижний Египет?' — и Ее язык извивался, как кобра, выползающая из Красной Короны, и Она смеялась над совокуплением этих двоих, словно Ей предстояло снова посмеяться, когда Белая и Красная Короны Усермаатра снова будут вместе на Его голове, а Он будет торжественно отправлять Свой ритуал. „О, не вздумай плевать на Меня, — говорила Она, — не смей, не позволяй разливаться сиянию своей злобы, не позволяй ей выпрыгнуть, не позволяй ей танцевать', — Она напевала все эти слова, осыпая мою нижнюю плоть сладчайшими быстрыми поцелуями и щекоча ее языком, в то время как кончики пальцев одной Ее руки, словно пять маленьких грехов, переползали через мое древко, добираясь до моей мошонки, и все это время Она продолжала играть со словами, как заведено среди самых высокопоставленных вельмож, но все их игры не шли ни в какое сравнение с тем, что Она говорила мне сейчас. Словно Ее сердце так долго не знало наслаждения, что теперь Ей приходится ворковать над моим грубым крестьянским членом (Она его так и называла) и давать ему много других имен, ибо после каждого прикосновения Ее языка я был: „стонущим', „жалующимся', „ножом', „гвоздем', „резчиком', „умащающим', а затем, будто этого было недостаточно, Она заговорила о моем „проводнике' и моем „грязном хетте', моей „дурно пахнущей гуще', и, поразительно, все эти слова очень напоминали звучание мта, хотя каждое немного отличалось от другого, а затем, играя с таким обычным словом, как мет, которое я слышал каждый день, Она пропела такие ласкающие слух слова, как: „Нравится ли тебе, Мой управляющий, как Я щекочу твою жилку, — и Она куснула меня зубами, — или это — смерть?' Однако, если бы мои уши не привыкли в Садах Уединенных к таким играм, я бы решил, что Она сказала: „Нравится ли тебе, как я щекочу твоего управляющего, моя смерть, или это жилка?' — подобную бессмыслицу, но мы столько смеялись и так свободно наслаждались игрой, что Она принялась шлепать моей гордой (а теперь и сияющей) короной по Своим губам, ворковать над ней и называть ее „нефер', но каждый раз — с отличным значением, так что получалось очень забавно. „О, Мой самый прекрасный жеребчик, — говорила Она, — Мой нефер, мой член, Мой медленный огонь, Мое счастливое имя, Мой сма, Мой петушок, Мое маленькое кладбище, Мой смат, — и Она заглотнула мой член настолько, насколько позволило Ее царское горло, и прикусила его у основания, покуда я не вскрикнул, или пониже, но потом Она поцеловала кончик. — Я сделала больно моему маленькому хен, Моему кормильцу, Моему хемси, Моей обители? О, он уже извергается?' И, конечно же, мое семя могло бы облить все Ее лицо, толчками извергаясь на воздушную ткань на Ее груди, и мне пришлось бы наблюдать, как Она втирает его в Свою кожу — медленно и торжественно, словно Она начертала на Своей плоти оскорбление Усермаатра — так я увидел все в Ее сознании, — но вся грубая сила моего извержения отбросила его вспять, прямо вверх по моему проходу, проникла в мою пещеру, сжала сердце и вытянула всю радость из головки моего члена назад в мошонку, и я ощутил, что мы немало потревожили покой ночи. Но я мало боялся этого. Ее Дворец не был похож на Сады Уединенных, где у каждого дома были стены, но любой звук становится общим достоянием. Здесь же, вокруг Ее комнат, не было никаких стен. Ее спальня выходила в крытый внутренний дворик, за которым начинался сад, кончавшийся беседкой, за которой был пруд. При этом сам воздух был таким по-царски прекрасным, а пение птиц таким чарующим и громким, как и клекот Ее соколов и лай собак, что Она не опасалась сплетен. Кто стал бы разносить подобные слухи? Ее слуги были не просто евнухами, словно гуси, заплывшие жиром от обилия пищи, они молчали как рыбы, поскольку их лишили и языков — изрядная жестокость, конечно, но позже я узнал, что сделано это было не для того, чтобы предотвратить сплетни, хоть это удалось, но по приказу Усермаатра, чтобы они не могли лизать Ее. Если бы это не сделало их безобразными, Он наверняка отрезал бы им и губы. Разумеется, полностью огра

Н. Мейлер использует разные географические названия: др. греч., араб, и др. егип., что отражает наличие подобного смешения в египтологии

дить Себя Ему не удалось. Однажды, некоторое время спустя, Она шепнула мне: „У них восхитительные пальцы, у этих нубийцев'.

Я говорю про все это, но к тому времени разбуженная страсть полыхала во мне, как пламя, способное расплавить камень. Когда я стоял перед Ней, дрожа, едва сдерживаясь, чтобы не разлететься на куски самому и разом не разбросать свое семя во все стороны, мое древко пылало, а чресла наполнялись медом, мозг мой был воспламенен Ее историями, и я был вынужден удерживать себя на самом краю от того, чтобы кремы моих чресел не засияли на Ее царском лице. Но теперь во мне горело иное желание, великое, как Сам Усермаатра. Оно состояло в том, чтобы овладеть Ею, насладиться досыта, всласть и злобно. Она бормотала: „Бенбен, бенбенбен', — но по Ее губам пробегала дрожь и на мгновение они замирали, а дыхание было таким прерывистым, что в этом бенбен мне слышалось множество слов: „О, извергнись со Мной, маленький Бог зла, ты развратник, дай Мне свой обелиск', — ибо и это слово звучало, как бенбен, а затем Она сбросила Свое сотканное из воздуха платье, и Ее поле открылось предо мной, Ее бедра, подобные стройным колоннам, и Ее алтарь, влажный от страстей моего языка. „Хат, хат, хат, — лепетала Она, задыхаясь, как кошка во время течки, — давай сольемся, давай полетим. Приди в Мое пламя, в Мой огонь, в Мой хат, в Мой вход, попадись в Мою западню, вступи в Мой склеп. О, войди глубоко в Мое кладбище, Мой сма, Мое маленькое кладбище, соединись со Мной, прилепись ко Мне, приди к своей наложнице. О, небо и земля, хат, хат, хат'

Мы продолжали смотреть друг на друга. Она, лежа на спине, я, стоя на коленях, и я вбирал в себя все мгновения моей жизни, исполненные самого глубокого почтения, все, что помогло бы мне удержать каждую сверкающую стрелу, чтобы все они не вырвались разом: я увидел торжественность Бакенхонсу, когда тот приносил в жертву барана, и величие Усермаатра, принимавшего руки хеттов, и всеми этими мыслями, подобно дыму, я окутал свои огни, и мое вожделение вскипело на горячих камнях моей воли. Я познал все неистовство льва. „Желаешь ли Ты, — сказал я Ей, и губы мои вдруг так налились, как будто их долго били, нет, хлестали бичом. — Желаешь ли Ты, чтобы мой обелиск был в Тебе, Царица Хатшепсут?'

„В Моем входе, да, в Моей плачущей рыбе, о, говори с Моей плачущей рыбой, войди в Мою мумию, в Мои чары, греби своими веслами, наведи свою порчу, зарежь Меня, шет, шет, шет, о, войди в Мой надел, войди в Мою землю, войди в мой пруд, да, владей твоим Кат, владей принадлежащим тебе входом'.

Когда я вошел, Ее груди смотрели на меня, как два глаза Двух Земель, однако, все то благоговение, что я вобрал в себя, наполнило меня болью, сиявшей, точно радуга в бурю. Сбив пламя костра моих чресел, я вошел в Нее с той торжественностью, с которой жрец ведет службу, и лег на Ее губы, но Ее губы, сомкнутые на моей плоти, были так горячи, что мое пламя чуть было не разлилось по реке. Затем все успокоилось, и Она лежала на спине. Мой обелиск плыл по поверхности Ее реки. Словно у рожающей женщины, с Ее губ слетали отрывистые звуки: ак и акак, но ясно приглашающие войти: „Ак, пожалуйста, вступи, приди в Мой восход, приди в Мой закат. О, акак соверши набег, проникни в Мой вход, взгляни на Мою уба, отдохни при Моем Дворе, прочти молитву, отдохни в Моих вратах.

Уба, уба, живи в Моей пещере, двигайся в Моей дэн, ри, ри, ри перевозчик камней, ты — перевозчик камней, хаа, ты плывешь морем, возьми Меня на свой корабль, хаа, стань Моим входом. О, — произнесла Она, внезапно замерев, — не вспыхивай, не сгорай, хаа, отгребай, хенн и хенну, о, скользни в Мои силки, хем, хем, хем, сокруши Мое величие, ху, ху, ху, пусть прольется дождь!' — я слышал все это. Она пела о красоте моих чресел (которые держала пальцами, перенявшими безъязыкое искусство нубийцев). Она направляла меня словами власти: хе, хеха, хем, и пока Она пела мне, я вошел в Страну Мертвых, которая пребывала во всей Ее жизни, и почувствовал себя человеком благородного происхождения. Она поцеловала меня в краешек рта теми губами, что придали царственность головке моего члена, и наши рты прижались один к другому, и наши языки встретились, подобно сотканным из воздуха одеждам, и Ее голос коснулся моего уха. „Нетчем и нетчему и нетчемут, — ворковала Она, — о, как радостна твоя любовь, ри, ра, рирара', — и на лице Нефертари была такая нежность, что рирара поднялась во мне, и я не мог насытиться моей нефер, моей самой прекрасной Царицей, моей нефер-хер, прекрасной, как дождь в