болтавший чуть тише грохота колес по камням площадей и их скрипа в колеях грязных дорог, обладал способностью вставлять слова между криками торговцев и рабочего люда на базаре Фив, так что Мененхетет услыхал еще кое-что о чаше с супом. Судя по всему, обед был испорчен с самого начала, ибо в то утро Аменхерхепишеф вернулся в Фивы после поразительно быстрого и успешного похода в Ливию. Более того, он уже был у Нефертари, когда вошел Усермаатра, а затем Принц без должного приглашения сел близко к Своему Отцу и настолько нарушил настроение за столом, что, когда чаша перевернулась, никто особенно не удивился. Усермаатра даже обругал Своего сына за ожог на Своей груди, где под золотым с эмалью нагрудником уже начал набухать волдырь, а затем ушел. Он направился прямиком во Дворец Маатхорнефруры. Хеттка определенно стала Его любимицей, уверял Мененхетета Писец. Некоторые из Уединенных говорили Пепти, что имя Маатхорнефруры чаще слетало с Его уст в момент излияния, чем имя Его Первой Царицы. Более того, с той ночи Он не разговаривал с Нефертари, а Царица — с Ним. Нефертари решила носить траур по забитому насмерть слуге. Похоже, он был Ее дворецким на протяжении многих лет. Разумеется, для Усермаатра этот траур был ужасным укором. К тому же в эти дни присутствие Аменхерхепишефа являлось величайшей угрозой.
Услыхав об этом, Медовый-Шарик весьма воодушевилась тем, что Усермаатра пребывает в столь расстроенных чувствах, и сказала, что надо призвать Ка слуги Нефертари. Когда Мененхетет спросил, какой прок в Ка простого слуги, когда приходится иметь дело с Усермаатра, Медовый-Шарик ответила, что внезапная смерть, причиной которой стала несправедливость, придает Ка значительную силу независимо от того, насколько низкого происхождения был его хозяин. Итак, она собралась вызвать Ка слуга.
Но только она принялась размышлять об этом, Мененхетет подавился костью, которая вошла в его горло так глубоко, что его глаза вылезли наружу и стали похожи на два яйца. Медовый-Шарик немедленно крикнула своих слуг, и Касторовое-Масло с Крокодилом перенесли его в ее круг из ляпис-лазури.
Без дальнейших приготовлений Медовый-Шарик громко закричала:
«О, кость быка, поднимись из его живота! Поднимись из его сердца! Поднимись из его горла! Из его горла выйди ко мне на ладонь. Ибо голова моя достает до неба, а ноги покоятся в бездне. Кость Бога, кость человека, кость зверя — выйди мне на ладонь!» — Кость изверглась из его горла вместе со рвотой, и он вновь смог дышать, но Медовый-Шарик также стало тошнить. Боги, Чьих имен она не знала, напали на слугу ее сердца — Мененхетета.
Позже той ночью он почувствовал себя достаточно окрепшим и отправился в свой дом, но, оставшись в одиночестве, так затосковал, что решил вернуться к Медовому-Шарику, однако по пути слабость настолько усилилась, что он едва смог одолеть дерево у стены ее садов, а когда вошел в ее покои, нашел ее угрюмой и опухшей, словно она плакала с того самого момента, как он ушел.
«Все пошло не так, как я хотела, — сказала она. — Я поняла это в ту ночь, когда Ка Сети перешел в тебя».
Когда Мененхетет стал говорить о том, что сожалеет, что не подчинился ее наставлениям, она ответила: «Нет, это моя вина. Я совсем забыла об этой твари».
Он никогда не говорил о кабане, хотя всегда предполагал, что тот пришел от нее. «Это ты его послала, — спросил он, — с тем чтобы я пришел к тебе?»
Она кивнула. И сказала со вздохом: «Он не всецело принадлежит мне. В него также облеклись и злые мысли Сесуси. Теперь же эта тварь в состоянии нарушить любой наш обряд».
Он понял, что, после того как это сказано вслух, ей надо действовать быстро.
Взяв маленький квадратик чистого полотна из одной из своих коробочек слоновой кости, она тщательно обернула кусок кости, застоявшей в его горле, и вложила ее в полый живот фигурки, вырезанной из бивня слона, размерами не более ее руки, но с лицом Птаха, короной Секера и телом Осириса. Затем она быстро положила ее на свой разбитый алтарь и развела огонь из сушеной травы хесау. Наконец, из пояса своего платья, поддерживавшего ее грудь, она извлекла небольшой комочек воска и сделала из него фигурку Апопа.
Она сказала: «Да поразит тебя огонь, Змей. Пламя из Глаза Хора пожирает сердце Апопа». Язык пламени взметнулся с алтаря к отверстию в потолке, и в комнате стало очень жарко. Мененхетет сидел, скрестив ноги, в луже влаги, струившейся с его кожи, а Маатхерут расстегнула пояс на груди так, что стали видны ее большие груди. В этом освещении они казались красными, как огонь. «Вкуси своей смерти, Апоп, — сказала она. — Вернись в пламя. Конец тебе. Назад, злой дух, и никогда не восставай вновь». Затем она обернула восковую фигурку Апопа в кусочек папируса, на котором только что извержениями своих кошек нарисовала змея. После этого она положила подношение в огонь на алтаре, плюнула на него и произнесла: «Великий огонь испытает Тебя, Апоп, огонь пожрет Тебя. Тебе не суждено иметь Ка. Ибо душа Твоя съежилась. Твое имя похоронено. Молчание пало на Тебя».
Отек в поцарапанном костью горле самого Мененхетета еще не прошел, глаза болели, легким не хватало воздуха. В голове своей он ощущал гнев многих Богов, но не жаловался. Он не смел. Войска Богов сошлись в битве на полях, которые он был не в состоянии увидеть. Но в дыму от кошачьих испражнений в траве хесау он различал запах мертвых и раненых. Битва была начата, а он был неопытным воином, однако он никогда не покинул бы Медовый-Шарик в такой час. «О, Глаз Хора, — воскликнула она, — Сын Исиды, заставь имя Апопа смердеть». И Мененхетет ощутил в зловонном дыму запах мертвых и раненых Богов. Когда Медовый-Шарик обняла его, ее губы были скользкими, как змеи, а дыхание столь же отвратительным, как и дым. Его пересохшее, саднящее горло снова сдавили позывы рвоты.
Она сделала шаг к алтарю и сказала: «Восстань, Кабан Запретного Мяса. Войди в Круг. Исполнись зловония Семи Ветров». Затем она запела на семь голосов, причем каждый голос издавал лишь один звук, и каждый последующий — ниже предыдущего, как будто она спускалась по лестнице в яму, где держали Кабана. «И», — пела она, покуда ее лютня, висящая на шнуре на стене, не стала дрожать; «и-и», — пела она, пока он не услышал, как дребезжат ее алебастровые миски; «эй», — и у него заболели зубы; «о», — и судорога прошла по его животу; «о-о», — вошло в его чресла, а при «ю-у», — земля дрогнула у него под ногами. Самым низким голосом, звуки которого были исполнены подлинного удовлетворения, ниже, чем могли бы промычать глотки зверей, живущих в болотах, она пропела «у-х-х-х», — и в конце он услыхал отчетливое хрюканье и почувствовал жесткую свиную щетину на рыле кабана, тычущегося между его щек точно так же, как в те ночи, когда Мененхетет бродил в одиночестве по Садам.
Теперь, стоя у алтаря, она подняла свой нож острием вверх и сказала: «Я призываю Тебя, Бог разрушения. Я призываю Тебя, Чье имя Сет. Я называю Тебя всеми именами, которых не знают другие. — Она стала произносить имена, и более странных он не слыхал никогда. — Тебя, имя Которому Сет, я называю Иопакербет и Иоболхорет, Иопатанакс и Актиофи, Эресхигал и Небопосоалет, Лертексанакс и Этрелнот. Ты придешь ко мне, ибо я убью все злое, что есть в этом Кабане». И она повернулась в круге, выставив нож, и Мененхетет почувствовал, как язык Кабана стал острым, словно конец отрезанной ветки, затем на мгновение толкнулся вверх между его щек и выскользнул. Мененхетет ощутил кровь у себя под ногами, но, когда посмотрел вниз, пол был сухой. Однако он увидел лицо Кабана.
Он умирал, но свет не покидал его глаз, как это обычно бывает в момент смерти, когда кажется, что вода медленно уходит в песок Свет оставлял глаза Кабана, вспыхивая и сменяясь внезапными тенями, подобно потоку, падавшему на камни, и Мененхетет различил много менявшихся выражений. Он увидел страх на лице Усермаатра, запомнившийся ему с того дня при Кадеше, когда хетт сломал Ему нос, и великую гордость, дикую, как отблеск в глазах дикого кабана, отразившуюся во влажных ноздрях зверя. Затем животное умерло, и его морда приобрела округлые черты Медового-Шарика, когда ее глаза спали в круге ее лица. Он больше не видел Кабана.
Эта церемония отличалась от остальных. Теперь он уже не ощущал желания обладать Медовым-Шариком. Страсть ушла. Кабан был мертв, и с ним ушло неистовство его члена и удовольствие его сердца. Мененхетету стало грустно.
«Я не собиралась убивать Кабана, — сказала Медовый-Шарик, — но лишь ту его часть, которую не сотворила сама».
«Кто в состоянии сказать — что будет?» — медленно произнес он.
Она улыбнулась, но не ответила, и Мененхетета тронула ее следующая мысль. «Между нами все кончено», — сказала она себе и дала ему ощутить всю глубину своей любви, что пребывала в той волне грусти, которая захлестнула ее. Именно тогда он понял, что потерял также и свое Тайное Имя. Оно — Тот- кто-поможет-свернуть-шею-Усермаатра — больше не принадлежало Мененхетету, и ему нечем было противостоять своему Фараону.
ВОСЕМЬ
И вот следующей ночью Мененхетету пришлось держать руку Усермаатра в Доме Хекет, когда Фараон Двух Земель лежал на Своей спине, распростертый, как долина перед разливом реки, а маленькие царицы любили Его. Херуит и Хатиби — пальцы Его ног, а Амаит и Таит — Его грудь. Река начинала подниматься, и Его соски следовало ласкать, покуда они не нальются, как у Хапи, Бога Нила, имевшего женские груди. Язык Анхер, названной в честь духа соразмерности, медленными кругами скользил по изгибам Его живота, и Мененхетет, державший Его за руку, мог чувствовать, как Его пупок вздрагивает, подобно уху, а Хекет лизала Его меч, и губы ее были словно палатки из розовых лепестков на Полях Тростника, поскольку красота ее рта была равна уродству ее лица. Склонившиеся у Его головы Джесерет, Возвышенная, и Тантануит целовали Его, когда Он поворачивал Свое лицо то к одной, то к другой, и все эти восемь маленьких цариц были так преданы Его телу, словно молились рядом с Ним в храме, и их языки двигались согласно. В свете фитиля, горевшего в плошке с маслом, их глаза были наполнены золотом, словно глаза льва, а их тела светились.
И все же Мененхетет ощущал и Его горечь. Черным, как грязь на дне Нила, был лежавший глубоко мрак, и он шевелился в недрах Его тела, подобно чудовищу в невидимых пластах речного ила. Старые застоявшиеся запахи самого ужасного страха проникли в ноздри Мененхетета от камней, повернутых лицевой стороной к стене. К похоти Усермаатра, мощной, словно биение сердца жеребца, примешивалась ужасная тяжесть в Его животе от движения этих потревоженных камней, и сквозь многие годы в Его сознание пришла мысль. Ясно, словно голосом, который Мененхетет смог бы услышать, Усермаатра сказал Себе: «В давние дни, когда Я любил Нефертари, Я чувствовал, как внутри Меня поворачивается Мое Царство».
Пальцы Мененхетета уловили пришедшее к нему, вдоль по руке Усермаатра и сквозь все Его тело до самого меча, ощущение, и Мененхетет почувствовал, как Усермаатра вошел в Нефертари, как тогда, когда она была такой же юной, как Маатхорнефрура, так же, как тогда, Усермаатра познал Нефертари благодаря губам Хекет, услаждавшим Его меч. Так Мененхетет мог пребывать во чреве юной Нефертари, и чувство это было таким же нежным и царственным, как вечер в последних розовых лучах солнца. Мененхетет не смог сдержаться, его чресла изверглись, и он стал мокрым, подобно рабу в поле, застигнутому Надсмотрщиком за мелким воровством.
Усермаатра стряхнул с Себя поцелуи Своих маленьких цариц и спросил: «Какое великолепие заставило тебя извергнуться?»
«Я не знаю, мой Повелитель».
Камни предков Усермаатра размалывали Его внутренности, причиняя Ему страдания, подобные мукам роженицы, но Мененхетет извергся и больше не ощущал боли своего Царя. Вместо этого он остался наедине со своими несчастными мокрыми бедрами. Однако, даже закрыв глаза, он мог видеть, как на этой
