энглинизированного китайского принца, проживающего в Америке и краснеющего, когда его называют китайцем.
Свистонов, вытянувшись под одеялом, курил, смотрел в потолок, затем он повернулся и стал смотреть на стену.
— Эх, жалко, — сказал он, — что никогда я, Леночка, не был в Монголии. Монастыри — дыхание этой страны. По немецким сказкам дыхания не создашь. Пристроиться, что ли, к экспедиции Козлова, взять командировку от вечерней «Красной», — и уж закрыл глаза и стал засыпать, когда где-то сбоку появилась мысль об охоте и охотниках.
Ему захотелось писать. Он взял книгу и стал читать. Свистонов творил не планомерно, не вдруг перед ним появлялся образ мира, не вдруг все становилось ясно, и не тогда он писал. Напротив, все его вещи возникали из безобразных заметок на полях книг, из украденных сравнений, из умело переписанных страниц, из подслушанных разговоров, из повернутых сплетен.
Свистонов лежал в постели и читал, т. е. писал, так как для него это было одно и то же. Он отмечал красным карандашом абзац, черным — в переделанном виде заносил в свою рукопись, он не заботился о смысле целого и связности всего. Связность и смысл появятся потом.
Читал Свистонов:
В виноградной долине реки Алазани среди множества садов, ее охвативших, стоит город Телав, некогда бывший столицей Кахетинского царства.
Писал Свистонов:
Чавчавадзе сидел в кахетинском погребе и пел песни о виноградной долине реки Алазани, о городе Телаве, бывшем некогда столицей Кахетинского царства. Чавчавадзе был неглуп и любил свою родину. Его дед был ротмистром русской службы, но нет, нет, надо вернуться к своему народу. Чавчавадзе с отвращением посмотрел на сидевшего рядом купца, певшего песню Шамиля и игравшего на гитаре. «Торгаш, — пробормотал Чавчавадзе, — подлое племя, лакей». Купец жалобно посмотрел на него: «Не обижай, я хороший человек».
Написав этот отрывок, Свистонов отложил листок. «Чавчавадзе, — повторил он, — князь Чавчавадзе. Что же думает инженер Чавчавадзе о Москве? Ладно», — решил он и продолжал читать о смерти царя Ираклия и о горе его жены Дарьи.
На низких диванах сидели жены сановников, закутанные с ног до головы в длинные белые покрывала, и, ударяя себя в грудь, громко оплакивали кончину царя. Против женщин, с правой стороны трона, разместились государственные чиновники, по старшинству, в безмолвии и с печальными лицами. Выше всех сидели старшие министры, за ними церемониймейстеры с переломленными жезлами. Из окна комнаты виден был любимый царский конь, стоящий у дворцовых ворот, оседланный наизнанку. Подле коня сидел на земле чиновник с непокрытой головой.
«Великолепно, — подумал Свистонов. — Чавчавадзе — грузинский посол при Павле I, граф Экеспар, потомок тевтонского рыцарства. Но может быть, и не тевтонского… Надо проверить…»
Какие-то дали будущего произведения замерещились Свистонову. «Поляка, — подумал он. — Надо бы еще поляка. Да еще бы изобрести незаконного сына, одного из Бонапартов, командовавшего в 80-х годах русским полком».
Влюбленные глаза Польши, устремленные на Францию, Генрих III убежал, Бонапарт на острове Св. Елены. Наполеон III, восстание не удалось. Сейчас опять Франция и Польша — две культурные рыцарственные сестры, — подумал Пшешмыцкий, идя мимо Собора Парижской Богоматери, — и третий рыцарь смотрит на нас — Грузия.
Написав это, Свистонов сел на постели: «И Париж прихватим, — посмотрел он на пол. — Завтра надо пойти к букинистам». И Свистонов, завернувшись в одеяло, захрапел.
Утром, побывав в редакции, он отправился на проспект Володарского, стал заходить с портфелем в книжные лавки, как дама в Гостиный двор с ридикюлем.
Хозяева и приказчики спрашивали об его новом романе, говорили о том, что интересно будет почитать, что вот есть любопытная книжечка и что, может быть, он посоветует кому-нибудь из своих знакомых вот эту книжку.
Книжная вакханалия кончилась, и редкие книги стали снова редкими. Дела книгопродавцев, в общем, шли плохо. Библиотеки не продавали им больше книг по 1 р. 20 к. за пуд.
Свистонов рылся и искал польских эмигрантских книг, искал книг по Грузии, по Остзейскому краю. Книжники, отходя в уголок, пили водку, беседовали с постоянными покупателями, смотрели издали на улицу.
Довольный Свистонов вернулся домой. Он нашел:
1) Recveil de diverses pieces, servans à l’histoire de Henry III roy de France et de Pologne. A Cologne, chez Pierre du Marteau, MDCLXII.[25] На этой книге был перечеркнутый экслибрис с гербом Д.А. Бенкендорфа; на гербе был девиз: Avec Honneur.[26]
2) Русское Балтийское поморье, вып. 1, издание Ю. Самарина. Прага. 1868.
3) Essai critique sur l'Histoire de la Livonie… par C.C.D.B. MDCCXVIII.[27]
И еще много других в нежных свиных и телячьих переплетах.
Свистонов не любил электричества, поэтому в его квартире уже горели свечи. Леночка сидела за столом и читала:
…лег я на драгоценную постелю и спал часа четыре очень спокойно, а проснувшись, увидел лежащую на окне флейту, которую я, взяв, заиграл в честь видимой на портрете красавицы арию, не зная, что сия флейта сделана чудною хитростью, ибо как скоро я заиграл, то в ту минуту все фонтаны с великим шумом пустили воды, а бывшие в саду разных пород птицы, каждая по своей природе, запели громогласные песни, отчего многие древа плоды свои с себя побросали. Я пришел от сей странности в великий страх, тотчас играть перестал, боясь, чтоб на сей шум кто ко мне не пришел и не убил бы меня за мое дерзновение до смерти. А как между тем день уже склонялся к вечеру, то я и не рассудил никуда из оного прекрасного места идти, но остался в этой беседке ночевать и на другой день до половины дня тут пробыл, но, видя, что в саду ни одного человека нет…
Эту затрепанную и презираемую книжку Свистонов купил на вербе среди прочего барахла, несколько лет тому назад, когда он интересовался литературными стилями.
Леночка сидела при свечах. Она скучала над этим романом. Все же он был куда менее интересен, чем Уолтер Патер. Она проголодалась, но ждала Свистонова, чтобы вместе пообедать. Она подошла к среднему окну и посмотрела, не идет ли Свистонов.
Вернулась и стала дочитывать, но вспомнила, что она сегодня еще не вытирала пыли. Прошла в соседнюю комнату, приставила коричневую лестницу и принялась перетирать свистоновские книги. «Как давно Андрюша не пишет стихов», — подумала она и, передвинув лестницу, достала свистоновские тетрадки и застыла с тряпочкой на лестнице.
Она перелистывала свистоновские тетрадки со стихами, когда-то считавшимися непонятными, а потом ставшими слишком понятными, нашла в них свой локон, засохшие цветочки; стихи поблекли, выцвели от времени, но для нее все еще они горели.
Леночка провела тряпочкой по корешкам книг. Теперь здесь так много книг, но, боже мой, каких книг: рукописные дневники неизвестных чиновников, книжки «на каждый день» похотливых студентов,
