… Суицидальные стихи, — заметил Генка, с уважением глядя на Мачо. Он всегда уважал тех, кто умеет вот так обращаться со словами. Клир много читал — ну, во всяком случае, гораздо больше почти всех своих сверстников (хотя отец и замечал, что это нетрудно) — и умел говорить, но вот писать… — Это ты как, от себя?
— От лица поколения, — с важной иронией ответил Мачо.
— Не, вообще здорово… — признал Генка. — Но я какой судья, я могу сказать — нравитсяне нравится…
— А это и есть правильное суждение.
На это Генка не нашёл, что ответить, если честно, но подумал, что Мачо не такой, каким кажется. Тощий пацан типичной внешности в стандартной одежде, а говорит, как взрослый… И стихи пишет. Поэтому Генка спросил:
— А у тебя родители тоже в селе работают?
— Мы с Сашкой у тётки живём, — Мачо ловко перенёс левую ногу на луку седла, оперся о неё коленом. — Родители в Чечне погибли.
— И мать? — удивился Генка. — Она тоже… ну, военная была?
— А у нас и отец военным не был, — ответил Мачо. — Мы там просто жили. Хочешь, расскажу?..
… Сам Мачо не помнил начала тех событий, потому что родился в 89 м, а уж Сашкато — вообще в 92 м году, когда Чечня стала полностью независимой. Почти не помнил Мачо и отца, работавшего на железной дороге. Мальчишке было четыре года, когда отца застрелили прямо на рабочем месте. Ни за что, просто так. А вскоре их всех выгнали из квартиры — просто пришли и велели убираться, куда глаза глядят. Мачихины переселились в подвал заброшенного завода — туда редко наведывались чеченцы. Вот тут у Мачо уже были первые воспоминания — как он попрошайничает на рынке с матерью, пинки, вкус подобранных с земли гнилых фруктов и чёрствых огрызков лепёшек… В 94 м пришли федералы…
— Надо было уходить в Россию, была возможность, — Мачо покачивался в седле, его глаза поблёскивали во мраке. — Но мама понадеялась, что всё наладится. А там вон как обернулось…
… Праздновавшие свою «победу» чичи озверели окончательно, потеряв остатки человеческого облика. Массовые молитвы сменялись подпольными пьянками, на улицах стреляли друг в друга представители враждующих племёнтейпов, из России десятками везли заложников… Мать братьев убили летом 97го у них на глазах, у входа в подвал. Просто выстрелил проходивший мимо шестнадцатилетний щенок в форме 'воспитанника',обкурившийся анашой. Восьмилетний Мачо с трудом похоронил мать, засыпав её тело щебнем. Объяснить младшему брату, что произошло, он просто не мог — тот плакал и просил, чтобы мама вернулась…
— Тогда нас Роза Гелисхановна подобрала, — Мачо вздохнул. — Случайно… Она со своим детдомом как раз в её село перебиралась, пешком. В Грозном оставаться было нельзя, денег никто не выдавал, жрать было нечего, старших ребят забирали в ополчение, мозги промывали разной чушнёй — аллахакбар там… Мы уже умирали. Я помню. Шесть дней ничего не ели, я хотел идти на базар, а потом подумал — не надо, пусть так. Сашен сперва есть просил, а потом говорит, — Мачо посмотрел на маячившую впереди фигуру брата: — 'А мы к мамке пойдём, когда умрём? — я говорю: — Ага, — а он и говорит: — Тогда ладно… ' Как сейчас помню: сидим около стены, а мимо дети идут, и какая-то девчонка кричит: 'Роза Гелисхановна, Роза Гелисхановна, русские мальчики!' Ну и они нас с собой взяли… В село, аул, то есть… Там тоже тяжело было, работали всё время, чтобы с голоду не умереть. Но местные боевиков не пускали, а к нам не то что хорошо… так, не замечали, и слава богу. У Розы Гелисхановны наши сыновей убили, двоих. Но она ни разу ни на ком из русских зла не сорвала. А чеченят, если что, даже строже остальных наказывала…
— Когда будем чич убивать, то я её найду и спасу, чтобы наши не тронули, — подал голос, не поворачиваясь, Сашен. В его голосе звучала непоколебимая уверенность, что убивать чич придётся.
— Езжай молчи, — лениво сказал Мачо. — А в 99 м опять наши пришли. Я Сашку в детдоме оставил, а сам к десантуре прибился. Типа сына полка. Вот там хорошо было… Я даже думал Сашку взять, но побоялся — вдруг случайно пристрелят, бои шли… Я сам воевал. Ну, не так чтобы, — он поправился, — но приходилось ленты подносить, патроны, в госпитале помогать… всякое такое. А в 2001 меня пулей в бедро хватило, когда я за водой ползал, мне двенадцать как раз исполнилось… Тут начальство и приказало — в Россию, от греха подальше… Хорошо ещё, Сашку помогли забрать. Ну и мы в Остроге в детдом попали… — Мачо ругнулся. — Лучше бы в Чечне оставались — хлебнули мы в нём за год…
… Детдом оказался — впопыхах военные толком ничего не проверили — одним из десятков похожих на него детдомов демократической России, где неофициально, но чётко поставлена одна педагогическая задача — морально (а при случае и физически) уничтожить как можно больше русских детей. Вечное безденежье, скудная еда и тоска ещё могли бы переноситься, окажись среди руководства достойные люди. Но это были либо алкоголики, либо откровенно равнодушные бестолочи, либо садисты. Побои и издевательства были повседневным явлением. За год Мачо провёл в карцере — узенькой каморке без окон и вентиляции, куда «воспитанника» сажали голым и в зимний холод при +10 и в летнюю жару при +50 — больше двух месяцев. Сашену тоже «везло» — как, впрочем, и другим ребятам. Начальство было неистощимо на выдумки…
… Например, девчонку могли заставить с пацанами в баню идти, — говорил Мачо, подталкивая коня пятками. — Одну заставили целую неделю есть из тарелки с пола, руками… А пацанов заставляли по спальному корпусу ходить в одних трусах, но не просто так, а порежут их бритвой на ленточки — и вперёд. Это даже хуже, чем если просто голый. Стыднее.
Генка подумал и мысленно согласился с Мачо. Голый человек может — назло врагам! — вести себя с достоинством, пусть и с последним. А если на тебе какой-то шутовской наряд из ленточек… Генка представил себе, что такое кто-то попробовал бы сделать с ним — и пришёл к выводу, что такой оригинал прожил бы ровно столько, сколько ему, Генке, потребовалось бы, чтобы оправиться от изумления.
Около секунды.
— В общем, дошли мы там… — продолжал Мачо. — Мы бы сбежали, многие бегали. Только мы же совсем не местные… — он улыбнулся, — правда не местные, и Сашену всегото было, а как я его оставлю? Ну и терпели… А потом раз — и комиссия, ну и попали наши начальники под раздачу, да ещё как. кто-то из ребят сбежал, но не просто так, а в Москву рванул, жаловаться. И повезло… Нас сперва хотели в другой детдом, потом какая-то сучка из Штатов начала на Сашена прицениваться, ей уже разулыбались вовсю, а он ей в машине все стёкла камнем побил, у неё живо аппетит пропал.
— Чего, так в Америку не хотел? — окликнул Генка Сашена. Тот дёрнул плечом, а Мачо объяснил:
— Да при чём тут Америка? Ты что думаешь, те, кого усыновляют
у нас, правда, что ли, в Штаты попадают? Не, ну кто-то попадает, да, для всяких там комиссий и такого прочего… А большинство увозят или в Таиланд в публичные дома, или в Голландию, на порнушные студии. А потом просто убивают… Не знаю, как бы там у нас дальше было, и тут нас тётка нашла, матери сестра. Мы и знать про неё ничего не знали! Как наехала на всех! А с ней ещё такие ребята приехали, Сашен мне шепчет, уцепился за локоть: 'Ой, она, наверное, мафиозница!' Мы же тогда не знали про село и про всё… А она хорошая оказалась, — Мачо вдруг искренне улыбнулся, зубы блеснули в темноте. — Крикливая очень, ругачая, а сама добрая и щедрая. И муж у неё, дядя Игорь, хороший, на все руки мастер, молчаливый такой… Только у него запои бывают, раз в три, в четыре месяца — сорвётся и ну буянить, а тут у нас за это штрафуют, и вообще…
— А свои у них есть? — поинтересовался Генка.
— У них был сын… Его в Таджикистане убили, в 92 м, он прапором служил в погранцах… Здесь осторожней, спуск.
Генка различал, что лес отступил и разошёлся в стороны, словно распахнутый плащ. Тропа по склону спускалась в долину узкой речки, прихотливо петлявшей в берегах по лугу, на котором серебрилась трава — а дальше снова начинался лес. Нигде, кроме неба, не было ни огонька. От всей этой ночной картины веяло такой величественной жутью, что Генка передёрнул плечами.
— Ничего себе… — вырвалось у него. Он поездил по России и видел разное, но не такое.
— Красиво? — Мачо кивнул, отвечая на свой вопрос. — Красиво, я знаю… Воон там, левее, — он встал в стременах, — там днём уже можно наши поля разглядеть. Но полей у нас немного, только для собственного прокорма. Поехали, поехали.
— Тут только русалкам бегать, — выразил наконец Генка вслух свои чувства, когда они уже пересекли луг и снова ехали лесом.
— А кто тебе сказал, что они тут не бегают? — поинтересовался Мачо. — Тут ещё и не такое может случиться, я серьёзно говорю.
— Ладно, ладно, я всё понимаю, — выставил ладонь Генка. — Местные легенды в обработке для приезжих.
