В итоге мальчик был запуган вне всякого предела. Так, приходя в парикмахерскую, он сразу забивался в угол, стесняясь спросить, кто последний, затравленно ждал, когда все «кончатся». И был безмерно благодарен какому-нибудь неравнодушному дяде, заметившему его малозначительное присутствие и сообразившему, что этот заморыш, видимо, что-то решил сделать с волосами. Вон у него как чубчик растрепался! Мама любила видеть его стриженым, потому как гигиена! Продвинутые сверстники давно уже перешли на «молодежную», а он, объект насмешек, все ходил с малолетним свежеоформлен- ным чубчиком. Эти обстоятельства никоим образом не могли повысить его популярность или развить его коммуникабельность. Пропасть между ним и окружающим миром разрасталась на глазах, еще бы пара сантиметров, и прыжок на ту сторону был бы рке невозможен. Но он все же прыгнул…
До школы было метров четыреста — пара минут прогулочным шагом для уверенного в себе человека. Он покрывал это расстояние с живостью и примерным результатом жопасто-ногастого Бена Джонсона— несвоевременно прекратившего выступления спринтера. Почтим его карьеру вставанием, но пожурим за допинг. Ай-яй-яй!..
Подростки вообще очень жестокие существа. Подростки образца 1977 года были прелесть какие сволочи, а подвид «шпана с грязных улиц рабочего юрода» просто чудо как хорош. Многочисленные, весело сделанные по пьянке, дети своих неказистых отцов — что с них взять?.. Водились они в изобилии, причем их бесцельно блуждающие стаи барражировали почему-то аккурат на путях его продвижения к «граниту науки». Так что в день было как минимум два забега — до школы и обратно, и вовсе не факт, что этот бег с препятствиями не завершался ДТП.
Били его часто, а из-за овечьей безответности били долго и беспричинно. Били потому, что слабость привлекательна; потому что бежал, да не убежал; потому что срочно нужны 20 копеек, а у него нет; потому что здоровый и по-бабьи трусливый; потому что просто скучно, а тут этот маменькин сынок хренов.
В школе он старался не выходить из класса — могли напасть старшеклассники, хотя и однокашники времени даром не теряли. Ужас, одним словом.
Долгий, бесконечный, холодный ужас каждую секунду, каждый день на протяжении очень многих лет подряд. УЖАС! Страх перед всем и всегда, парализующий, унизительный, порожденный пьяным, невменяемым в своей ущемленной жестокости отцом, взлелеянный нелогичной и оттого неумелой материнской любовью и истерически раскрученный собственной, уже не вполне здоровой психикой.
…Вышел рано, шел жестко, вдалбливая каждый шаг в асфальт, и бубнил себе под нос: «Убью! Убью!» Слезы душили — он не дышал, а хрипел. Напряженно шел, не разбирая дороги и не понимая, почему на него так матерятся и сигналят шоферюги. Даже удивительно, как в его руке не оказалось отвертки или ножа. Совершенно очевидно, что он шел убивать. Кого и за что — не знал, но знал, что хочет убить, возможно, даже себя. Впрочем, какая разница?! Жить так дальше было невыносимо, так КАКАЯ РАЗНИЦА, куда он шел?!
Уткнувшись в угол вестибюля школы, стоял и трясся от холодной нечеловеческой ярости, слезы высохли как-то сами собой, глаза остановились в одной точке, а сам он весь похолодел задеревеневшим телом. Выбор был сделан, оставалось просто стоять и ждать, как стоят и ждут сигнала боевой трубы стойкие оловянные солдатики.
Долго стоять не пришлось — «на живца» попался некто Коля, человек всего лишь полухулиганских наклонностей, то есть даже не «центровой», но оттого еще более цинично относящийся к существам более низкого уровня существования.
Не сохранилось в памяти, что было сказано, помнится лишь, в какой манере. Еще запомнилась снисходительная улыбка на лице Коленьки, впрочем, стертая где-то через пару секунд после первой надменной фразы. Причем стертая вместе с чертами лица — удар был неожиданной силы, лопнула кожа от скулы до носа, да и нос подвергся не вполне удачному тюнингу. После того как рухнул этот «старый забор», он яростно пинал обмякшее, тряпичное тело. Голова с приоткрытым окровавленным ртом весело тряслась, отзываясь на удары, и покрывала стены кровавыми веснушками — Коля был без сознания.
Когда кто-то в каком-то количестве вдруг попытался оттащить его, он начал заунывно, по-зверино- му выть. Изо рта, с прокушенной губы летела ржавая пёна, остекленевшие глаза сочились ядовитыми слезами.
И вместе с воем, этими соплями и «свинцовыми» слезами из него болезненно вытекали все эти годы унижения, ужаса и позора, бессонные ночи и убийственные мысли о собственной неполноценности-
После этого дня он дрался чаще, чем менял штопаные носки. С ним перестали спорить, потому что он редко утруждал себя доводами вербального характера. Он начал пить, что вполне свойственно подростку в период самоутверждения, и каждая пьянка заканчивалась побоищем — часто беспричинным. Было ли это плохо? Да, наверное! Но он жрал и упивался этим грязным, но рке нестрашным миром. Его миром, которого ему так не доставало все эти бесконечно долгие тринадцать лет — всю его жизнь. Однако при всей благоприобретенной удали у него так и не получилось забыть склизкий вкус унижения, и каждая чужая боль и страх еще откликнутся у него в душе слезами той самой важной ночи — ночи «предродовых» судорог, схваток и мук.
Все мы родом из детства, вот только у каждого оно исключительно свое. Как странно, что мы еще ухитряемся сосуществовать при тех абсолютных несовпадениях условий формирования личности в самом начале. Прав господин Зигмунд: «Жизнь человека — это преодоление детского комплекса». Никто и никогда не сможет напугать человека, знающего уничтожающий вкус и подлинную цену страха — чувства, порой более сильного, чем любовь.
Днем рождения человека следует называть мгновение, когда он таковым становится, а далеко не момент начала его физического существования. Мнение автора — и не обязательно правильное.
2. Окно
У каждого из нас в памяти есть «полыхающие» секунды, гораздо более важные, чем равнодушно пережеванные, проглоченные и высранные годы.
Долой школу! Совсем другая, пьянящая жизнь одним намеком на свое существование холодила живот и как-то игриво сжимала мошонку. Он уже в техникуме. И даже не в обрыдлой школьной форме (помните: синего цвета с алюминиевыми пуговицами?), а во взрослой, коричневой в крапинку брючной паре от Чебаркульского швейного объединения.
Теперь можно многое: отпустить волосы, роскошно закрывающие уши, на большой перемене бегать пить пиво из настоящих кружек в пахнущую селедкой и луком пивную на углу, рядом с пельменной. «Пельмешка» торговала восхитительными «ластиками» по 28 копеек за порцию. По нынешним меркам сие кулинарное чудо вполне подходило под определение «еда», — читай: «комбикорм», что, впрочем, не уменьшало ее ценность для аскетичного, без излишеств, фаст-фуда того времени. Съел пельмени, запил пивом и на занятия — спать на последней парте. Это вам не школа — это вам иная, почти настоящая жизнь.
Урок физики проходил на четвертом этаже главного корпуса Индустриального техникума, который слыл одним из лучших технических учебных заведений в городе, имел просторные кабинеты и более чем трехметровые потолки. Собственно, речь пойдет именно о них, а точнее о высоте между этажами.
На дворе был ноябрь, как-то запоздало для Урала выпал первый снег. Народ героически надел неподъемные пальто с воротниками из меха Чебурашки, завистливо глядя на обладателей барахольно приобретенных синтетических шуб и — «Боже, какая роскошь!» — настоящих монгольских дубленок, привезенных с Севера.
Первая часть пары прошла показательно сонно. Прибегая с мороза и попадая во влажное тепло аудитории, моментально впадаешь в перманентный анабиоз, нет, скорее в термо-гипнотический транс. Попасть в столь измененное состояние сознания очень просто. В абсолютном варианте стоит провести пару часов в промокших ботинках на морозе, выплясывая принудительную чечетку, затем контрастно погрузиться в горячую ванну, подпуская для релакса пузырьки из неуправляемого более низа спины, и вот она — абсолютная нирвана! Даже и не пытайтесь не уснуть.
Закончилась первая часть пары, и, чтобы уж совсем не потерять связи с реальностью, народ стал угловато выбираться из-за столов, демонстрируя судорожные потягивания вполне в духе передозировки галоперидолом. Из окна аудитории еще вчера был виден полысевший по осени и равномерно обгаженный задний двор техникума. Теперь он стал неузнаваем под тонким слоем первого снега. Так видавший виды стульчак унитаза в гостиничном номере преображается до доверительного вида, будучи накрытым газетой «Правда» с орденами в заглавии и техническим отверстием, заместившим фото генсека. Прямо под окном аудитории тянулся переход в лабораторный комплекс. Его крыша, накрытая полупрозрачной простыней ослепительного снега, находилась от окна метрах в пяти-семи, на ней отчетливо чернели каблукастые следы чьих-то ног.
Надо же, похоже, прыгнул кто-то, — вырвалось у кого-то само собой.
А это я вчера прыгал, — не моргнув глазом, сообщил любимец всех девиц группы. — Ясное дело, ты бы обосрался прямо в полете, — добавил он и победно оглядел благодарных слушательниц.
Испугался?.. Я?!
«Я опять испугался!» — горящая надпись мерцающими углями светилась перед глазами.
Мир остановился. В глазах потемнело, его чуть было не стошнило прямо на пол. Высота казалась убийственной, нереально огромной. Она смеялась ему в лицо отчетливыми копытцами чьих-то следов и бубнила где-то в середине черепа очень знакомым голосом: «Не, ну я-то смог, а тебе слабо? Зассал?..» Так вырываются из-под воды, хватая зубами, глазами и руками глоток воздуха, по пути разрывая ногтями лицо незадачливого спасателя. Он рванул раму — рама оказалась загодя заклеена на зиму, рванул еще и еще. Полетели гирлянды оконной бумаги, жалобно пискнул забытый и теперь уже вырванный с корнем шпингалет. В лицо ударил кисловатый запах заводской трубы, замешанный с морозным ароматом снегопада…
Через секунду он уже летел вниз, благодаря судьбу за то, что та не дала ему шанса остановиться там, на подоконнике и осознать своей, такой благоразумной и заботливой головой всего ужаса того, что он УЖЕ сделал.
Естественно, он упал. Глупо, неумело упал, плохо согнув ноги и вдребезги разбив пятки.
Потом хирург удивится, как при таком отеке и гематомах могли остаться целыми кости.
Директор будет с ленинским прищуром пытать, зачем он это сделал, и искать тайный крамольный смысл в его поступке.
Вся группа дружно откажется брать его на поруки, утверждая, что никто ему ничего не говорил, а выпрыгнул он из хулиганских соображений, что вполне достойно отчисления.
Впечатлительный отец упадет в обморок и станет рыдать, получив по телефону сообщение, что его сын выбросился из окна.
И только мать, волевой человек, сухо поджав губы, спросит: «Зачем?», а получив вымученно улыбчивый ответ, непонимающе поежится и скажет: «Обманули, как дурачка!».
А он будет счастлив. Счастлив и благодарен себе за то, что не остановился, смог не искать смысла, причин и обоснований, не стал измерять,
