их вздумает, тогда и вовсе мстить начинают. Наверное, когда по весне жизнь налаживаться стала, они тоже вернулись. Может, это домовой за Танюшкой потихоньку наблюдает? Тогда зря она оглядывается, беду на себя накликать можно. Хотя подобные мысли и приходили ей в голову, она все равно продолжала вертеть этой самой головой в разные стороны, ругая себя за то, что нарывается на неприятности, но была не в силах удержаться.
И вот как-то раз поздно вечером, братец Ефимка спал уже, оглянулась девочка, а позади нее стоит старичок маленького роста в заплатанном кафтанишке, глядит, ухмыляясь, да бороду рыжеватую поглаживает. И то сказать, борода-то у старичка знатная, едва не больше его самого. Страшно Танюшке, но и любопытно. Поняла она, что неспроста хозяин дома ей показался. Слышала девочка краем уха, как бабы шептались, что тому хозяин показывается, кто вскоре покинуть этот мир должен. «Неужели мы все умрем?» – подумала девочка и застыла от ужаса. А старичок с рыжей бородой головой укоризненно так покачал и рукой знак сделал, вроде за собой позвал. Вышли они во двор, дом обошли, старичок ладошку сухонькую к стене дома приложил, стала стена в этом месте прозрачной, будто и нет ее вовсе. Ахнула Танюшка, а старичок знай себе посмеивается да палец к губам прикладывает, чтобы, значит, девчонка не шумела. Глядит Танюшка сквозь прозрачную стену и видит, как в избу снова Данила заходит. Анфиса его увидела, побледнела, слова вымолвить не может.
– Ну, что надумала, хозяйка? – Данила спрашивает.
Молчит в ответ Анфиса, только из глаз ее, страхом подернутых, слезы тихо катятся.
– Если не отпустишь дочку в лес, погибнет деревня, – вздохнув, сказал мельник, старательно отворачиваясь от Анфисы: видать, и колдуну слезы женские неприятны. – Сама подумай, Танюшка твоя – подменыш, умер твой ребенок, едва родившись, а ты лесную девочку воспитываешь, которую тебе вместо него подсунули. Хоть и не часто, а случается такое, что по каким-то причинам обитатели лесные вынуждены чадо свое людям на воспитание отдать. А сейчас девочка в силу входит, о которой ничего не знает, тесно станет ей в деревне, да и вам всем несдобровать. Муж твой погиб потому, что не хотел этого понять, так хоть ты возьми в толк, не губи себя и остальных.
В этом месте Данила скривился слегка, видать, нелегко было мельнику к женскому разуму взывать. Всю жизнь следовал он пословице, что у бабы волос долог, а ум короток. Да не все предусмотреть можно, вот и повернула насмешница-судьба так, что мельнику приходится не только что-то бабе темной объяснять, а и решения верного от нее ждать.
– Не верю я тебе, – смахнув ладонью слезы, тихо, но твердо сказала Анфиса. – Чем ты доказать можешь, что дочь моя – подменыш?
Мелькнула в глазах у мельника искорка удивления, видимо, на такой поворот он и не надеялся.
– Вспомни, много ли раз за это лето ты детей своих поколотить хотела?
Анфиса молчала, нахмурившись, не понимая, куда тот клонит.
– А сколько раз тебе это удалось? – насмешливо спросил мельник, наблюдая, как непонимание в Анфисиных глазах сменяется удивлением пополам с испугом. – Вот то-то, – удовлетворенно добавил он, – вспомнила? То упадешь, то горшки расколотишь, то пряжу попутаешь. Думаешь, это просто так? В общем, сроку тебе на раздумье шесть дней, а если на седьмой день дочери твоей Татьяны в лесу не будет, сама знаешь…
Тут старичок ладошку со стены убрал, и стала стена вновь обычной, деревянной, и не услышала Танюшка, что мать ответила. Повернулась она к старичку, хотела его спросить, что все это значит, а того уж и след простыл.
Села девочка на бревнышко поваленное, призадумалась. Не страшно ей в лес идти, да боязно дом родной навсегда покинуть. Но Танюшка уже твердо знала, какое бы решение матушка ни приняла, в лес она пойдет. Не может она допустить, чтобы из-за нее одной целая деревня погибла. Посидела Танюшка на бревнышке, потосковала, потом в избу пошла, смотрит – сидит Анфиса за столом, ничего вокруг себя не замечает, вроде спит, а глаза открыты. Дочку не увидела, не шелохнулась даже. Оделась Танюшка потеплее, подошла к матери прощаться, робко по руке погладила, а Анфиса все как неживая, подошла девочка и к Фимке, поцеловала братика на прощание, а он вдруг глазки открыл, улыбнулся ей и говорит: «Ты только ничего не бойся!» Сказал, поцеловал сестричку и снова заснул. Удивилась Танюшка таким словам, но почему-то на душе полегчало. Обошла она потихоньку всю избушку, прощаясь с родимым домом, вышла и, не оглядываясь, побрела по тропинке к лесу.
Ночь была хоть и морозная, но тихая, безветренная и ясная. Луна на небе сияла непривычно ярко, заливая все вокруг мерцающим серебристым светом, словно кто-то пронизал и землю, и кусты, и деревья, и воздух тонкими, невидимыми глазу блестящими нитями. Даже Заповедный лес, сплошной стеной преграждающий путь, больше не казался страшной черной громадой. Видно в нем было каждый кустик, каждую тропинку. Каким образом умудрялся струящийся лунный свет проникать сквозь тесно сплетенные кроны вековых деревьев, было Танюшке неведомо, как и то, почему она видела в темноте, будто ясным днем. Как только добралась Девочка до опушки, от ствола огромного дуба отделилась тень, большая, страшная, и к ней двинулась. Испугалась Танюшка, хотела закричать, но словно кто-то невидимый ей рот закрыл, не могла она издать ни звука. А в следующий момент уже узнала в тени неведомой колдуна Данилу и еще больше испугалась. Но сказать ничего не успела, мельник ее опередил.
– Молодец, девочка, все правильно сделала, – сказал Данила мягко, одобрительно покачивая в такт словам косматой головой, которая в тени сильно смахивала на медвежью башку. Свистнул мельник, словно подзывая кого-то, и из леса медленно выступили два громадных волка, в темноте они казались черными, только глаза горели загадочным зеленым огнем. – Они тебя проводят, – негромко сказал Данила, слегка подтолкнув своей громадной лапой девочку вперед, – чтобы не заплутала. Ничего не бойся.
Сказал и тут же, сделав шаг назад, слился со стволом дерева, пропал, будто и не было его вовсе. А слова его последние, точно те же, что и братик ей на прощание сказал, как ни странно, снова девочку успокоили, сил ей прибавили. Страшно Танюшке, но и отступать уже поздно, сжала она кулачки покрепче да за волками сквозь лес двинулась. Шли они долго, тропинками путаными, чащами непролазными да болотами непроходимыми. Только с тропинок волки не сбивались, ветви да колючки, густо сплетенные, перед ними словно сами собой расступались, а на болотах светлячки-огоньки безопасную дорогу указывали. Хоть и устала девочка, но не было на ней ни царапины, даже обувка худая не промокла. Наконец, вышли они к большой поляне, со всех сторон лесом, словно стеной, окруженной. На краю поляны остановились волки как вкопанные, один из них повернулся к девочке и сказал: «Дальше мы не пойдем, дальше у тебя другой провожатый будет, выходи на поляну, он и объявится». Не успела Танюшка удивиться, что волки человеческим языком разговаривают, как повернулись они и растворились в темноте. Взглянула девочка им вслед, а лес за ними словно стеной сомкнулся, и нет у нее больше дороги, кроме как на поляну. Лес за спиной черный, а поляна вся будто изнутри светится.
Едва она шагнула на поляну, сразу увидела, что посреди нее в траве, не по-осеннему густой и зеленой, стоит человек с собакой. Сжалось у Танюшки сердце, уж очень знакомым ей этот человек показался. Обернулся он, и увидела девочка перед собой отца своего Агафона с верным Трезором. Кинулась она к отцу, на радостях обо всем забыв, потом вдруг вспомнила, отшатнулась.
– Как же так? – спрашивает. – Ведь вы же все погибли?
– Кто лес любит, – отвечает ей отец, – тот в лесу погибнуть не может. Спасли меня лесные обитатели, теперь я у них живу, за лесом присматриваю, вроде лесника. Вот только в деревню вернуться не могу.
– Почему? – удивилась Танюшка.
– Не могу я тебе, дочка, сейчас всего объяснить, да и времени на это нет. Должен я тебя проводить До места, и мы должны успеть до полуночи. Ты все сама узнаешь и на все вопросы ответы получишь, поверь. А главное, ничего не бойся. Страх, он как повязка на глазах, слепым человек становится и беспомощным.
Задумалась Танюшка над отцовскими словами, тем временем взял Агафон ее за руку, как когда-то в детстве, и повел с поляны через лес, а Трезор рядом бежит, хвостом виляет да к девочке ластится, все как в старые добрые времена. Так хорошо Танюшке стало, что забыла она, зачем в лес попала, забыла про ночь глубокую, так и бояться совсем перестала. Шел Агафон быстро, уверенно. Танюшка рядом с ним почти бежала, даже по сторонам не смотрела. Вдруг лес будто расступился, оказались они на берегу большого круглого озера. А посередине озера островок, а на нем избушка, да не избушка даже, а терем расписной, небольшой, но до того ладный да красивый – глаз не отвести. Взял Агафон на берегу лодку, усадил в нее Танюшку и перевез на островок.
Вышли из теремка две старушки, одна крепенькая, ладненькая, румяная, теремку под стать, вторая костлявая да морщинистая.
– Ваше счастье, успели до полуночи, – тоненьким визгливым голоском проворчала румяная старушка, – а то несдобровать бы девчонке, да и тебе, лесник, досталось бы на орехи.
Сказав так, она мерзко захихикала и начала пританцовывать, так ей пришлась по душе мысль кого-то наказать.
– Не обращай внимания, девочка, это она от безделья бесится, если ее в полнолуние работой не занять, у нее всегда настроение портится, – сказала худенькая старушка, – проходи в дом, детка, располагайся, а ты, охотник, – повернулась она к Агафону, – по своим делам ступай, будет еще время дочку навестить.
Поклонился Агафон старушке, Танюшке улыбнулся и ушел. А Танюшка вслед за худенькой старушкой в терем вошла, про себя удивляясь, какой у той голос приятный, мягкий, будто бархатный, на нее-то саму глядя, можно было ожидать, что она скрипеть будет, как телега несмазанная.
– Не удивляйся, красавица, – улыбнулась старуха, словно прочитав ее мысли, – здесь многое на самом деле не такое, каким кажется на первый взгляд. Но ты привыкнешь.
Прожила Танюшка в теремке неделю, другую и вправду привыкать начала. И к старушкам, и к порядкам здешним. Костлявую, похожую на старую ведьму хозяйку теремка звали Василисой. А крепкую да румяную, которая, как ни странно, ей сестрицей приходилась, Матреной. Характер у Василисы и Матрены с их внешностью совсем не совпадал: Василиса мудра была, спокойна и терпелива, говорила ласково, голос никогда не повышала, Матрена же была взбалмошной, крикливой и зловредной. День, когда не удалось кому-нибудь пакость сделать, она считала потерянным, и взяла за правило в такие дни вымещать злость на Танюшке, особенно если сестрицы старшей поблизости не было. При Василисе ей не удавалось очень уж разгуляться, та умела сестру одним взглядом урезонить.
Ко многому Танюшка привыкла. К тому, как в любое время, что белым днем, что темной ночью, приходили на берег озера то звери, то люди, то существа диковинные, приходили, но без разрешения хозяек ни один озеро не переплыл, незваным гостем в теремок не сунулся. Матрена всех гостей встречала одинаково: долго еще эхо лесное гоняло по кустам ее визгливые выкрики. Танюшке порой казалось, что разносятся они по всему лесу. Для каждого находила она меткое словцо, при этом умудрялась не повторяться. «Вот, талант пропадает», – с усмешкой качала головой Василиса. Отгоняла она легким взмахом руки сестрицу, у самой кромки воды вставала и в пришельца, на противоположном берегу стоящего, пристально вглядывалась. Иногда даже казалось Танюшке, которая исподволь за Василисой наблюдала, что о чем-то та с гостями беседует, хотя Василиса не то что не вопила на весь лес, подобно
