хлеба мало (500 граммов), и в те дни, когда дует норд-ост, в палатках холодно. Впрочем, у всех теперь есть по два французских одеяла, шинели и, в конце концов, никто не простуживается. Последнее время появилось довольно много заболеваний возвратным тифом. В околотках и в лазаретах, кстати сказать, превосходно поставленных, не хватает мест. Из-за этого заболевающие по нескольку дней лежат в палатках и распространяют заразу. С точки зрения европейцев, вероятно, это «ужас», но когда вспоминаешь страшные эпидемии 1918–1920 годов, вокзалы, заваленные умирающими и от тифа, и от голода людьми, чуть ли не целые поезда мертвецов, трехсотверстное отступление от Ростова до Новороссийска (тифозных везли на подводах) — когда вспоминаешь все это, смешно становится от разговоров о теперешних «ужасах». По-моему, те, которые сейчас переболеют тифом в Галлиполи, могут благодарить судьбу. Благодаря хорошему воздуху, умеренному физическому труду и отсутствию тревог походной жизни, многие офицеры и солдаты физически здоровеют. Моральное состояние у большинства остается подавленным.
Мне приходится много работать — кроме французского и электричества, которое я прохожу с вольноопределяющимися, мне поручили заниматься артиллерией с группой офицеров. Если прибавить сюда еще английский язык и математику, которую я, к слову сказать, сильно запустил, то ясно, что свободного времени у меня совсем не остается. Отчасти это и хорошо — нет времени скучать и думать о будущем.
14 февраля.
Сегодня опять приезжал в лагерь генерал Врангель. На этот раз я не был в строю, а смотрел на парад со стороны. Это много интереснее. Во внешнем виде войск и в настроениях, по сравнению с первым приездом главнокомандующего, перемена громадная. Правда, многие части проходили без оружия; пестрота обмундирования несколько портила общую картину. Зато наши дроздовцы (учебная команда), которых генерал Туркул одел в ярко-малиновые фуражки (перекрашенные защитные), были очень эффектны. Ременные пояса и портупеи конного дивизиона, обернутые бязью, делали конников похожими на гвардейских казаков. Наша батарея прошла очень прилично; ответили совсем хорошо.
Парад сопровождался «световыми эффектами». С утра шел сильный дождь, туман закутал горы. Позже стало проясняться, а в момент приезда Врангеля, когда оркестры начали играть Корниловский и Преображенский марши, солнце вышло из-за туч, и вся церемония проходила при великолепной погоде. На солдат это «знаменье» произвело, кажется, громадное впечатление. Популярность генерала Врангеля громадная даже среди самых темных солдат. Дошло до того, что стрелки пулеметной команды огородили то место, на котором главнокомандующий стоял около их палатки. Лишний раз убеждаюсь, что в солдатской логике ничего не понять. То в беженцы, то в огонь и в воду...
Речь Врангеля войскам была очень красива. Удивительно благородный, очень сильный голос дал ему возможность в два приема сказать ее целому корпусу. Большинство поняло речь как прямое обещание вести Армию через два-три месяца в Россию, но, по-моему, ничего определенного главнокомандующий не сказал. Из обращения его можно только вывести следующее: 1. Армией нас еще не считают. 2. С нами начинают считаться. 3. Политический горизонт очень темен, но надежды на будущее есть. После парада генерал Врангель обходил лагерь и около выложенного из камней орла алексеевцев (с коронами) якобы сказал, что ему очень приятно видеть настоящего старого орла, а не мокрую «курицу». Сомневаюсь, чтобы он действительно сказал такую политически бестактную фразу.
Уверяют еще, что вчера при встрече главнокомандующего оркестр играл «Славься, славься...» {30}. По этому поводу масса разговоров. Сегодня во время парада Корниловский оркестр играл «Пусть кругом одно глумление...». Словом, неразбериха идет порядочная и начальники совершенно напрасно возбуждают страсти.
23 февраля.
Наша жизнь течет так регулярно и бессодержательно, что делаю заметки только от времени до времени, когда накапливается материал. В сотый раз задаю себе вопрос — начало или конец — и решить его не могу. Внешне «все обстоит благополучно» — войска, пожалуй, более дисциплинированы, чем даже в Крыму, но внутренне... Все больше и больше сомневаюсь, чтобы при наших нравах мы могли победить. Чего стоят одни разговоры в нашей палатке: никто друг другу совершенно не доверяет. Чтобы купить продуктов на несколько лир, выбирают целую контрольную комиссию, да и то, кажется, сомневаются: украдет она или не украдет. Недавно я купил у штабс-капитана У. смену белья. Он надул меня самым бессовестным образом, подсунув под видом нового полугнилое.
Измельчало офицерство, так измельчало, что великие задачи ему не по плечу.
Нога у меня наконец зажила. Хотел было переделать свои ботинки, но денег не хватает.
На днях ходил на турецкую ферму верстах в двух от нас. Хотя и там полно войск, но все-таки хорошо. Огромные миндальные деревья точно снегом усыпаны. После искусственной лагерной жизни приятно было посмотреть даже на буйволов, кур и кучи навоза кругом фермы. Нелепый здесь климат — уже две недели, несмотря на норд-ост, цвел миндаль. Сейчас наступила форменная зима — мороз, снег. Вчера метель была не хуже, чем в Орловской губернии и, конечно, все цветы померзли. В палатке холодно. Ноги стынут. Добровольцы забрались под одеяла и не хотят заниматься ни физикой, ни французским.
В Армии ведется довольно интенсивная организационная работа. Предполагается открытие целого ряда школ и курсов, но нет ни денег, ни помещений, что крайне тормозит дело. В Офицерской артиллерийской школе занятия никак не могут начаться из-за отсутствия учебников.
Днем я все время занят и некогда задумываться. Ночью, стыдно самому себе признаться, у меня часто текут слезы. Вспоминаются ....., вспоминаются погибшие добровольцы — особенно Каншин и Соколов как живые стоят.
1 марта.
Сейчас в берлинском «Руле» прочел статью Гессена о замечательной книге, составленной из записок семнадцатилетнего добровольца германской армии Отто Брауна «Aus nachgelassenen Schriften eines Fruh vollendeten». Он погиб на Французском фронте, и в его лице ушел в вечность несомненный гений. Мне очень понравились некоторые мысли этого мальчика: «Юность — это бродило для мыслей, здесь зарождаются великие идеи, пусть они рождаются какими-то неясными и противоречивыми, но воодушевление и подъем юности должны принести спасение человечеству».
«Нам нужны люди, которые властно бороздили бы жизнь и были бы способны реализовать нечто новое, ибо мы стоим перед чем-то новым, и я это чувствую». Я сам тоже думаю о том, что «мы стоим перед чем-то новым».
8 марта.
Еще две жертвы — умер от простой инфлюэнцы наш вольноопределяющийся Капуста и от осложнений тифа — Вихров. Ни того, ни другого я близко не знал, но жалко их, бедняг. Солдаты боятся смерти на чужбине больше, чем всех боев в России.
Вчера в лагере из-за слухов о перевороте в России сильно поднялось настроение. Сегодня оно упало — слухи, видимо, не подтверждаются. Весна все еще как следует не может начаться.
12 марта.
Третьего дня хоронили Капусту. Погода была совсем осенняя. Грязь, мелкий дождик... Церковь, построенная из запасных полотнищ от палаток, внутри вся белая, праздничная. Во время отпевания смотрел на мертвенно-бледные лица святых с горящими глазами фанатиков, и эти лица напомнили мне самого Капусту. Белого, аккуратно сколоченного гроба в церкви не открывали. Музыки не было. Провожавшие мокли под дождем. Стучали о крышку гроба твердые комья глины. Наверное, многие думали, когда и где моя очередь.
Вчера в лагере началось радостное возбуждение. Восстание в России — совершившийся факт, но подавят его, или не подавят — вот вопрос. Видимо, восстала изголодавшаяся толпа. Усмирят ее, и все пойдет по-старому, или же это начало конца большевиков и новой жизни для нас? Волнует всех слух, что власть может перейти в руки социалистов-революционеров с Керенским во главе — с этой компанией нам не по дороге.
14 марта.
Восстание в России, видимо, пошло на убыль. Судьба снова против нас. Некоторые совсем подавлены. Вижу, к несчастью, что и на этот раз мои предсказания сбылись. Мне казалось, что коммунисты слишком хорошо организованы. Я особенно настаивал на этом в спорах.
Сегодня должен приехать командир Оккупационного корпуса, генерал Шарпи. Ожидают и Врангеля, но что он может сейчас нам сказать?
Парад не состоялся, так как Шарпи отказался его принять. Сказал, якобы, что у беженцев парадов быть не может. Ограничился очень подробным осмотром лагеря, причем были «все на линии». Шарпи — на редкость представительный, особенно для француза, мужчина с профилем древнего римлянина. Генерал Врангель не приехал.
16 марта.
Как я и боялся, восстание в России, видимо, имело неорганизованный характер и постепенно догорает.
Вчера прочли удивительный приказ по Артиллерийской бригаде. Разъясняется, что офицеров нельзя ставить под шашку или под винтовку, но ввиду «условий момента» разрешается назначать их на хозяйственные наряды не в очередь. Доигрались, нечего сказать.
19 марта.
Вчера вечером по лагерю начались крики «ура». Оказалось, что по радио принята телеграмма Гучкова главнокомандующему, в которой он сообщает о переходе в руки восставших Киева, Харькова, Орла, Царицына и ряда других крупных пунктов. В средней России якобы полная анархия.
К радости у большинства офицеров примешивается тревожное чувство. В чьи руки перейдет власть, если переворот удастся, и как встретят нас?
Мне по-прежнему грустно. Опять начнется старая песня: «народная воля», «государственный разум великого народа нашего», «организованная демократия» и т.д. Большинство разучилось (да и не умело) мыслить самостоятельно. Одни остались бурбонами, некоторые ими сделались, и большинство ровно ничему не научилось за все четыре года революции.
Недавно (15 марта) была годовщина смерти дорогого Александра Андреевича Филиппова{31} . Вспомнился мне в этот день кошмар отступления к Новороссийску, переправа через Кубань и крошечная комнатка, в которой лежали друг на друге наши больные. Умиравший Кудрявцев бросался на умиравшего Филиппова и пытался его душить. Рядом лежал без сознания Коля Соколов. Страшным напряжением воли добирался до дверей И., а еле державшиеся на ногах Миша В. и Васенька Каншин помогали остальным. Это были добровольцы. А «демократия» хамила, сколько могла, и я никогда так сильно не чувствовал пропасть между «нами» и «ими». Бедный Александр Андреевич. Сколько раз он спорил со мной о «народном разуме», сколько возился со всеми Фильками, а когда умер, нельзя было заставить вынести его тело на подводу. Как сейчас помню: вынесли фельдшер, кадет князь В., я, еще кто-то из офицеров. На похороны никто из солдат не хотел идти, и пришлось назначить «наряд» (добровольцев здоровых не было).
Как-то вечером я лежал на повозке. Было холодно, я закутался с головой брезентом, и солдаты не могли меня видеть. Вот тут-то я и услышал разговор ставропольцев (мобилизованных) о больных: «...чего эту сволочь возить, перерезать бы всех — вся война из-за них». В одном они были правы — понимали, что войну ведут офицеры и добровольцы, а все прочее — стадо. Но сами мы этого не понимали и, боюсь, долго еще не поймем. Это не мое только личное впечатление. На днях расспрашивал подпоручика П. Он два года был солдатом и говорит, что не раз слышал от мобилизованных: «взять бы всех добровольцев — и красных, и белых — да перерезать всех зараз». Это было еще одно из мягких выражений.
