вернуться на действительную службу. Только поэтому ее эскадра была послана в Адлер… и угодила в западню, расставленную хевами.
Новая волна ярости обожгла его душу, а проклятая память уже прокручивала ту ужасную сцену. Скрип, натянувшаяся веревка, дергающееся тело…
Адмирал сумел выбросить из головы эту картину, но ничего не мог поделать с осознанием собственной вины, настигшим его здесь, в причальной галерее. Чувство вины – и более глубокое чувство, главная причина случившегося. Наверное, он не осознавал его так долго, потому что оно вызревало исподволь, постепенно. Хотя – стоит ли лгать себе? Нет, он догадывался об этом растущем чувстве, но, повинуясь долгу, запрещал себе признавать его. А теперь, после ее гибели, ложь не имела смысла.
«Может быть, что-то не так со мной самим? Или это просто злая шутка Вселенной, которая отмечает поцелуем смерти всех, кого я полюбил. Эмили, Хонор…»
Граф горько усмехнулся, оценив эту мысль как постыдное проявление жалости к себе, но не имея сил отбросить ее с ходу. Пусть он и нытик, кому, черт побери, есть до этого Дело? Имеет он, черт побери, право поплакаться в собственную жилетку?
Янтарные световые нити над причальными буферами служили верным признаком того, что бот готов к стыковке и пилот уже высматривает этот визуальный сигнал, однако Белая Гавань этого не заметил. А может, и заметил – просто мигающие огни вернули его на пятьдесят лет назад, в тот ужасный день, когда сверхзвуковой медицинский экипаж скорой помощи, мигая тревожными огнями, доставил искалеченное тело его жены в главный травматологический центр Лэндинга. Он тогда тоже находился в столице, по делам Адмиралтейства, но никак не мог предотвратить тот несчастный случай. Или мог? Конечно же, нет! Его не было с ней, ибо он исполнял свой долг. Оба они воспринимали разлуки спокойно, ибо прошли пролонг, а стало быть, располагали целыми столетиями, чтобы скомпенсировать время, затраченное на исполнение признанно «необходимых» общественных и служебных обязанностей.
Увы, надежда на эти столетия рассыпалась прахом. В отличие от самого Александера, Эмили относилась к тем немногим людям, которые, в силу генетических особенностей, не поддавались регенерационной терапии. Как и Хонор, промелькнуло у него в голове. В точности как Хонор – еще одна общая черта!
Эмили выжила. Это было настоящим чудом, в которое, при всех чудесах современной медицины, не верили и сами выхаживавшие ее врачи. Впрочем, они не знали Эмили так, как знал ее Белая Гавань, не имели ни малейшего представления о ее бесстрашии и силе воли. Однако они хорошо знали свое дело, и если она сумела преподнести им сюрприз, оставшись в живых, то во всем остальном врачи не ошиблись. Они заявили, что она никогда не встанет с кресла жизнеобеспечения, – и оказались правы. Эмили не вставала с него уже пятьдесят лет.
Осознание того, что этот врачебный приговор окончателен и обжалованию не подлежит, едва не стоило ему жизни. Он не желала признавать его, цепляясь за любую, самую призрачную надежду. Ему казалось, что, пустив в ход все семейное состояние и обшарив все лучшие университеты и клиники Старой Земли, Беовульфа и Гамильтона, он обязательно вызволит ее из плена неподвижности. И он старался, он делал все возможное и невозможное, однако все его старания пропали втуне. Кресло жизнеобеспечения стало пожизненной тюрьмой прекрасной, восхитительной, чувственной женщины, которую он любил всем сердцем. Актрисы, писательницы, продюсера, политического аналитика и историка, чей разум, в отличие от тела, сохранил всю свою силу и блеск. Зная об этом, в том числе и о безысходности своего положения, Эмили не сдалась. Она продолжала жить полноценной интеллектуальной жизнью, но во всем остальном…
Бывшей наезднице, теннисистке и гравилыжнице удалось на семьдесят пять процентов восстановить функции одной кисти. Точка. И все. Все, что осталось ей в этой жизни до скончания дней.
И он сломался. Он не знал, как Эмили пережила этот его надлом, неизбывное чувство вины, признание поражения. Никто не мог изменить то, что случилось с его женой, никто не мог исправить непоправимое, но ведь он обязан был это сделать, он всегда совершал невозможное ради тех, кого любил или кого любила Эмили, но теперь он потерпел неудачу и ненавидел себя за этой с такой горечью и яростью, что одно воспоминание сотрясло его даже теперь.
Но в конце концов ему удалось взять себя в руки. Пусть это было нелегко, и он нуждался в помощи, но он все-таки справился. И это принесло ему новое чувство вины, поскольку за помощью ему пришлось обратиться к Феодосии Кьюзак. Это было «безопасно» – Феодосия знала его с детства. Она была его другом, поверенной его тайн, а когда потребовалось, ненадолго стала его любовницей.
Гордиться здесь было нечем, но силы его были на исходе. Александер Белая Гавань знал, что такое долг и обязанности. Долг мужа и королевского офицера предписывал ему быть сильным, и он до последнего мгновенья старался быть сильным. Феодосия понимала это. Она знала, что он обратился к ней потому, что у него не было иного выхода, и потому, что он доверял ей… а не потому, что любил ее. Он ее никогда не любил. А она была его другом, а потому помогла ему собрать осколки того человека, каким он себя видел, и склеить из них нечто, почти соответствующее этим представлениям. А когда Александер вновь стал, или почти стал, самим собой, она тактично прервала их связь – и они вновь стали просто друзьями.
Правда, Белая Гавань остался перед ней в неоплатном долгу. Благодаря Феодосии он выжил, а заодно кое-что узнал – а может быть, открыл для себя заново. Причина едва не сломивших его непосильных мук было проста: он любил свою жену. Всегда любил, и всегда будет любить. Ничто не могло изменить этого факта, но именно любовь делала его горе столь сильным, чувство вины столь острым, а безысходность столь горестной. И, как ни странно, обращение за помощью к Кьюзак тоже было проявлением любви к Эмили. Именно из-за жены он не мог позволить себе сломаться окончательно, и уж тем более не мог взвалить свои проблемы на плечи любимой, которая столь мужественно справлялась со всем, что обрушил на нее Рок. Ради Эмили он обратился к Феодосии, а та помогла ему исцелиться и вернуться к Эмили.
Она все знала. Он никогда не рассказывал ей об этом, но в том не было нужды. Эмили приветствовала его улыбкой, по-прежнему способной озарить всю комнату, улыбкой… заставлявшей сердце таять в груди. Они никогда не обсуждали случившееся, но знание передавалось на ином, глубинном уровне. Эмили просто знала, что он обращался за утешением, зачем ему это понадобилось… и почему он вернулся к ней.
Белая Гавань остался с ней навсегда. Конечно, за последние сорок с лишним лет у него было несколько кратковременных связей. И он, и Эмили происходили из аристократических семей Мантикоры, самого космополитического мира Звездного Королевства, обычаи которого существенно отличались от обычаев сурового Грифона или пуританского Сфинкса. В Королевстве имелось некоторое количество лицензированных профессиональных куртизанок (девяносто процентов из них жили на столичной планете), и Белой Гавани случалось прибегать к услугам этих дам. Эмили знала и об этом – она знала, что эти женщины нравятся ему, пользуются его уважением. Любви ни к одной из них он не испытывал. Он любил Эмили. Все эти годы он по-прежнему делил с нею все, кроме физической близости, которая, увы, навсегда стала для них недоступной. Его короткие увлечения причиняли ей боль, и не потому, что она чувствовала себя преданной, а потому, что напоминали о том, чего она не могла больше дать мужу. И Белая Гавань вел себя крайне осторожно. Он никогда не допустил бы и намека на огласку, не позволил бы и тени возможного скандала коснуться его Эмили, но вместе с тем никогда не скрывал правду, ибо считал себя в долгу перед ее
