продолжила:
– Оглядываясь назад, я понимаю, что всякий, знавший того человека, должен был понять, где правда если бы только у меня хватило уверенности в себе – уверенности в том, что флот может ценить меня не меньше, чем наглого, самоуверенного паразита, которому повезло родиться графским сынком. И, должна признаться, в моем молчании присутствовало и чувство вины. Ощущение того, будто я отчасти и сама виновата в случившемся.
Она помолчала и, усмехнувшись, спросила:
– Вам, коммандер, эта ситуация не кажется знакомой?
– Я…
Ярувальская снова осеклась, и Хонор вздохнула.
– Ладно, коммандер. Позвольте, я изложу собственную версию случившегося на флагманском мостике «Хадриана», когда корабли Лестера Турвиля вынырнули из гипера. По моему мнению, Элвис Сантино не удосужился заглянуть в тактические планы, унаследованные им от адмирала Хеннеси. Полагаю, он оказался захваченным врасплох по той простой причине, что не ознакомился с наработками на случай чрезвычайных обстоятельств, имевшимися у его предшественника и у вас. Бедняга просто не знал, что ему делать, и впал в панику, сообразив: когда в Адмиралтействе прочтут его отчет, там мигом вычислят, что к чему. Надо думать, вы поспорили с ним по поводу того, что следует предпринять, и он, обрушив на вас весь свой гнев и всю свою ярость, отстранил вас от должности, да еще и не пожалел времени на перечень обвинений. Совершенно голословных, но таких, которые должны были поставить крест на вашей карьере как раз потому, что их трудно опровергнуть по причине неконкретности. И превратить вас в девочку для битья за все, что пошло не так после вашего ухода, как будто это вы, а не он оказались неподготовленной к чрезвычайной ситуации. Я точно все изложила?
В кабинете воцарилась напряженная тишина. Некоторое время Ярувальская молча смотрела на Хонор, потом ее плечи обмякли.
– Да, мэм, – сказала она шепотом, который Хонор все же удалось расслышать. – Примерно так все и было.
Разумеется, само по себе это не было доказательством ее невиновности, но эмоции, скрытые за прозвучавшим признанием, вся горечь и боль, вызванные тем, что до сих пор ни один старший начальник не соблаговолил взглянуть на дело таким образом, говорили о ее правдивости. Что позволило Хонор вздохнуть со смешанным чувством облегчения и удовлетворения.
– Я ознакомилась с вашим послужным списком, изучила работы, выполнявшиеся вами при обучении по курсу тактики, и у меня нет впечатления, что их автор не имеет «атакующего мышления». Записи в вашем деле тоже никак не наводят на мысль о профессиональной некомпетентности. Боюсь, ваша беда в том, что в связи с гибелью Сантино повесить всех собак за Сифордскую катастрофу, кроме как на вас оказалось не на кого. К тому же многие, даже знавшие Сантино, предположили, что если он принял решение избавиться от тактика в ситуации, когда более всего нуждался в помощи и советах, то, возможно, в его обвинениях что-то есть.
Ярувальская резко кивнула.
– А вы даже не попытались защищаться, – продолжила Хонор, – поскольку решили, что вам все равно не поверят. Сочтут, будто вы выгораживаете себя, пользуясь тем, что свидетелей случившегося в живых не осталось.
– Да, – подтвердила женщина, – я не верила, что мне кто-то может поверить. Мое слово, ничем и никем не подтвержденное, должно было противостоять свидетельству офицера, настолько возмущенного моей трусостью и некомпетентностью, что он счел необходимым упомянуть о них в официальном рапорте, отправляясь на заведомо безнадежную битву.
Она беспомощно пожала плечами, и Хонор кивнула:
– Так я и думала. И могу представить себе лицо Сантино, диктующего вашу убийственную характеристику. Мне ли не знать о полном отсутствии у него самого «атакующего мышления». И о его лени. И о привычке искать козлов отпущения.
На этот раз пожала плечами она. Повисло молчание, но Харрингтон ощутила исходящее от Ярувальской ощущение едва ли не более острого, чем боль, облегчения, вызванного тем, что хотя бы один человек во Вселенной захотел понять, что случилось на самом деле.
Коммандер глубоко вздохнула, подняла кружку и отпила глоток пива. Маска, до сих пор удерживаемая ею благодаря самодисциплине, исчезла, и перед Хонор предстала бесконечно усталая, настрадавшаяся женщина.
– Ваша светлость, – сказала она, – мне трудно выразить, какое облегчение доставили мне ваши слова. Возможно, в отношении моей карьеры ничего уже не исправить, но одно то, что хоть кто-то тебе верит… Для меня это важнее всего. Хотя признаюсь, мне до сих пор непонятно, что побудило вас встретиться со мной и все это мне сказать.
– Дело в том, коммандер, что я хочу задать вам вопрос. Очень важный.
– Слушаю вас, мэм, – отозвалась Ярувальская недрогнувшим голосом, хотя Харрингтон ощущала ее усилившееся внутреннее напряжение.
– Какой совет вы дали адмиралу Сантино? – тихо спросила Хонор.
– Немедленно отступать, – не раздумывая, ответила Ярувальская, хотя отчаянно боялась, что этот ответ может перечеркнуть достигнутое взаимопонимание и заставить единственного поверившего ей человека решить, что Сантино был все-таки прав. Страх усугублялся тем, что перед ней была Хонор Харрингтон, прославившаяся своим бесстрашием и прозванная репортерами «Саламандрой». Из того, что эта легендарная женщина ни в грош не ставила Сантино, еще не следовало, что она должна была одобрить предложение об отступлении, вместо какой-то разумной формы активных действий.
И тем не менее Андреа сказала чистую правду хотя это могло лишить ее единственного человека, про явившего к ней сочувствие за целый год горького унижения.
– Хорошо, – тихо произнесла Хонор и, заметив, как вздрогнула коммандер, усмехнулась про себя.
Она не знала, решилась бы оценить этот ответ как «хороший», если бы связь с Нимицем не позволила ей оценить его честность и прямоту. Харрингтон хотела верить, что и ее собственная честность позволила
