Известно, что Куропаткин, как я говорил, был начальником штаба в отряде Скобелева; при взятии Плевны Скобелев получил генерал-адъютанта и всевозможные отличия; кажется получил Георгиевскую звезду; Куропаткин также на восточной войне получил Георгия на шею.
Я сам не слыхал отзывов Скобелева о Куропаткине, но сестра Скобелева, княгиня Белосельская-Белозерская, рассказывала мне, что брат ее очень любил Куропаткина, но всегда говорил, что он очень хороший исполнитель и чрезвычайно храбрый офицер, но что он (Куропаткин), как военноначальник, является совершенно неспособным во время войны, что он может только исполнять распоряжения, но не имеет способности распоряжаться; у него нет для этого надле-жащей военной жилки, -- военного характера. Он храбр в том смысле, что не боится смерти, но труслив в том смысле, что он {141} никогда не в состоянии будет принять решение и взять на себя ответственность.
Так вот, после того, как я рассказал Абазе о том, как я познакомился с Куропаткиным, у меня с ним произошел знаме-нательный разговор, который показывает, каким большим здравым смыслом обладал Александр Аггеевич Абаза. Если бы мы жили в древние времена, то разговор этот можно было бы счесть за пророчество и самого Абаза за пророка. Разговор этот заключался в следующем:
-- Вот вы, говорит Абаза, человек молодой, а я человек старый, то о чем я говорю, -- говорит, -- я не увижу, а вы увидите. Генерал Куропаткин генерал умный, генерал храбрый, он, -- говорит, -- сделает громадную карьеру, он будет военным министром. Да что -- говорит -- военным министром, он будет гораздо выше нежели министр. А знаете, чем это все кончится?
-- Нет, -- говорю, -- не знаю.
-- Кончится, -- говорит, -- тем, что все в нем разочаруются, а знаете, почему все в нем разочаруются?
-- Нет, -- говорю, -- ничего не знаю.
-- Потому что, -- говорит, -- умный генерал, храбрый генерал, но душа у него штабного писаря.
Действительно, так и оказалось.*
* О Куропаткине будут со временем много писать в виду его выдающегося рока в несчастиях царствования Николая II. Он сам оставит о себе целые томы. Он давно ведь и ведет свои дневники, записывая все свои разговоры. Должен сказать, что дневники эти, выражаясь мягко, крайне субъективны.
Несколько раз он имел случаи читать мне из своих дневников разговоры, которые он имел со мною. Я всегда находил, что его изложение неточно, иначе говоря, многое переврано.
С этими дневниками его произошел следующий курьезный случай. Он ушел с поста министра военного вопреки своему желанию, по воле Государя. Его вытолкнули перед войной Безобразов и Ко. Он был сперва один из главных виновников мира, приведших нас к войне. Вопреки тенденциям министра иностранных дел графа Ламсдорфа и моим он все побуждал Государя к политике захвата и пренебрежения интересами Китая и Японии. Все это изложено доку-ментально в оставляемой рукописи 'О возникновении Японской войны'.
{142} Когда появился Безобразов и Ко., то потому ли, что он испугался их образа действия, неминуемо ведшего к войне, или из ревности к влиянию этих молодцов, он начал резко им противодейство-вать, т. е. пристал ко мне и графу Ламсдорфу. Заметив, что эти мо-лодцы уже возымели такую силу, что с ними не сладить, он начал с ними искать компромиссов, но уже было поздно и его заставили уйти. Чтобы позолотить эту пилюлю, Государь, отпуская его, просил его совета, кого назначить военным министром. Он указывал на нескольких лиц.
Государь его спросил, что он думает о Сахарове, начальнике главного штаба. Куропаткин его аттестовал крайне неблагоприятно. Конечно, Сахаров был сейчас же после этого разго-вора назначен, так как это было предрешено и разговор с Куропаткиным был только для вежливости. Тогда же Куропаткин представил Государю, не зная, что Государь ему предложит уйти после его доклада, о некоторых мерах, которые нужно принять в виду на-чавшейся войны. Затем, по единогласному желанию общественного мнения, насколько таковое могло выражаться, Куропаткин был назначен командующим манджурской армией при оставлении адмирала Алексеева главнокомандующим. Когда Куропаткин явился к Государю, получив это назначение, то он просил Его Величество привести в исполнение те меры, которые он Ему докладывал при последнем своем докладе, когда он был военным министром. Государь ответил, что прикажет Сахарову и зная, что Куропаткин составляет дневники, просил прислать дневник для того, чтобы Он, Государь, мог точно формулировать свое приказание. Куропаткин в тот же день послал Его Величеству две тетрадки своего дневника. В первой излага-лись меры, о которых он просил и разговор о его Куропаткина увольнении. Этот разговор оканчивался во второй тетрадке, в кото-рой были изложены и аттестации кандидатов вместо него, Куропаткина. Его Величество написал Сахарову, чтобы тот привел в исполнение меры, предложенные Куропаткиным в его дневнике и вместо того, чтобы послать Сахарову первую тетрадку дневника, послал вторую.
Сахаров, прочитавши приказ, открывает дневник и вдруг читает: 'Я не советую назначить Сахарова: он никогда не занимал серьезного поста в строю, ожирел и страшный лентяй...'
Сахаров недолго был военным министром. Он был назна-чен под злосчастным влиянием Великого Князя Николая Николаевича, который полагал найти в нем орудие в своих руках, и когда в этом отношении ошибся, то Сахаров под тем же влиянием был уволен.*
{143}
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГААГСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ
Около середины 1898 года, как то раз ко мне явился министр иностранных дел граф Муравьев, с которым после моих пререканий по вопросу о захвате Порт-Артура и Да-лянь-вана у меня были крайне натянутые отношения. Граф Муравьев объяснил мне, что он ко мне пришел для того, чтобы спросить моего мнения по следующему вопросу: он получил от военного министра Куропат-кина письмо, в котором Куропаткин говорит, что Австрия, по его сведениям, приступает к быстрому перевооружению и усиленно артиллерии, что мы в отношении артиллерии находимся в таком положении, что можем быть покойны, что наша артиллерия будет не менее слабой, нежели артиллерия германской армии; но, что в виду такого решения, принятого в Австрии, нам необходимо будет тоже значи-тельно усиливать нашу артиллерию, между тем в настоящее время у нас происходит перевооружение всей пехоты, на что требуются громадные суммы, которые недавно и было решено отпускать: и по этому одновременное перевооружение и пехоты и артиллерии было бы чрез-вычайно стеснительно и лишило бы военное министерство возможности делать совершенствования в других частях нашей вооруженной силы и поэтому он предлагает министру иностранных дел -- не сочтет ли он возможным войти в сношение с австрийским правительством, чтобы они не перевооружали своей артиллерии и не увеличивали ее, и, что мы, с своей стороны, примем также то же обязательство или, по крайней мере, если они будут делать эти перевооружения, то чтобы они делали это в той мере, в какой и мы будем это производить.
Я сказал Муравьеву, что по моему мнению предложение генерала Куро-паткина совершенно невозможное, во-первых, потому, что оно не достигнет никакой цели, ибо для меня очевидно, что Австрия отвергнет {144} такое предложение и, пожалуй, даже деликатно надсмеется над ним, с другой стороны, предложение это прямо покажет Европе всю нашу несостоятельность, что мне как министру финансов ясно, что по-добное предложение может принести более вреда, чем самый отпуск денег на перевооружение артиллерии, так как оно будет зна-меновать такое положение финансов, при котором министр финансов не может добывать деньги на самые необходимые нужды, таким образом я считаю это предложение совершенно детским. Но в беседе с графом Муравьевым я ему дальше высказал и объяснил, какой вред принесет всему свету и специально Европе все увеличивающееся перевооружение, что такого рода затраты совершенно обессиливают население и лишают население возможности безбедно жить, что от такого положения вещей рождаются социалистические учения и пропаганда социализма во всех ее видах в Западной Европе, что уже начинает переноситься и к нам, -- поэтому я, с своей стороны, считаю величайшим благом для Европы в частности и для всего мира вообще, если будет положен предел вооружению, если, наконец, люди и государства поймут, что от вооруженного мира народы страдают не менее, нежели от войны.
Bcе эти мысли я развивал в разговоре весьма подробно и энергично и видимо произвел на графа Муравьева значительное впечатление.
Я мог произвести на него это впечатление тем более, что хотя мысли мои не представляли ничего особенно нового, но для Муравьева, при полной его некультурности в серьезном смысле этого слова, многие из моих мыслей являлись совершенно новыми.
Через несколько дней после моей беседы с ним, я получил от него приглашение, что по Высочайшему повелению он просит меня придти в министерство иностранных дел на совещание по одному весьма важному делу. На этом совещании, кроме меня, присутство-вали: военный министр, товарищ Муравьева граф Ламсдорф и еще несколько высших чиновников министерства иностранных дел. Граф Муравьев передал нам, что он докладывал Его Величеству о том, не следует ли поднять вопрос о разоружении или, по крайней мере, о том, чтобы поставить предел дальнейшему вооружению и что Его Величество отнесся к этой мысли весьма симпатично. Потом он прочел проект обращения к представителям держав по поводу со-зыва мирной конференции {145} Куропаткин возражал против такого предположения, что было естественно с его стороны, как министра военного. Я же, с своей стороны, высказал, что по моему мнению можно такое обращение не делать и не возбуждать этого вопроса, -- но что во всяком случае такое предложение, какое исходило от военного министра, чтобы уго-ворить Австрию не перевооружать свою артиллерию, потому что мы не можем угоняться за нею, является несравненно гораздо боле неисполнимым и странным; но кроме того, я с своей стороны нахожу, что возбуждение вопроса о принятии мер для мирного разрешения международных конфликтов есть мысль весьма симпатичная и плодо-творная, а поэтому я вполне сочувствую проекту обращения министра иностранных дел.
Обращение это и последовало 12 августа 1898 года. Это обращение вызвало общее сочувствие иностранных держав, которые все выразили Его Императорскому Величеству благодарность за принятый им почин к упрочению всеобщего мира. Затем последовала мирная конференция в Гааге, а именно 6 мая 1899 года конференция эта была открыта, а 18 мая закрыта.
После циркулярного письма министра иностранных дел с предложением, 18 мая 1898 года я имел случай говорить по этому предмету с Государем, а
