страны’ Впрочем, монополия на знания и информацию, их жестокое дозирование и регулирование в соответствии с правящим курсом, всегда были характерным признаком любого тоталитарного режима, теми крепкими политическими вожжами, с помощью которых можно было управлять историческим процессом, подправляя, сглаживая, рафинируя его. И важнейший этот признак Е.Сычу удалось почувствовать и передать в своем рассказе.
Но все это, так сказать, высший трагедийный слой в рассказе “Знаки”. Автор же дает нам художественный срез трех уровней трагедии личности, не совпавшей с общественно-политической системой. В трагедии этой задействованы, помимо властной верхушки, народ, масса, а также некий средний слой, олицетворяемый в “Знаках” фигурой лейтенанта, приставленного охранять место сожжения Амауты. Если народ в рассказе можно уподобить той легендарной старушке, которая не по злобе, а по дремучему невежеству подбросила полешек в костер Галлилея, то готовый на все ради карьеры лейтенант представляет собой не менее мрачную и грозную в своем черносотенном мракобесии силу, нежели жрецы.
Лейтенант прекрасно осознает, что для его сословия, в отличие от народа, письменность вовсе не благо, так как овладев знаниями, ему составили бы жесткую конкуренцию те. кто пришел бы в армию по призванию, а не получал, как он, чины и звания по наследству. Так что для него Амаута — Ераг даже более конкретный, более личный, нежели для высших кругов. И не случайно лейтенант решается на отчаянный шаг — становится десятым в команде поджигателей (по закону костер должны одновременно со всех сторон запалить сразу десять добровольцев. Даже если не хватает одного, казнь отменяется).
Смущают в рассказе Е.Сыча опять-таки некоторые языковые издержки. Перенеся действие в глубь веков, автор иной раз заставляет изъясняться своих героев совершенно современным штилем. Так, “два солнца” беседуют, словно это нынешние члены Политбюро ЦК КПСС, а средневековый ученый Амаута говорит, например, лейтенанту “Зря, что ли, тебя двадцать лет калорийно кормили и квалифицированно учили”. Подобного рода осовременивание языка вызывает определенное недоверие.
Правда, есть у автора довольно веское смягчающее обстоятельство — он не настаивает на какой-то конкретной исторической эпохе! “… я даже не знаю, что это за время, где его начало и конец. Возможно, что оно даже и не существовало вовсе, либо — но это только предположение! — что оно бесконечно”.
Данное признание есть не только попытка оправдания исторической неконкретности рассказа, но и подтверждение тою главного художественно-философского вывода, который без труди просматривается в произведении, торможение общественного прогресса в угоду политическим или религиозно-идеологическим мотивам — увы, не исключение и может при определенном стечении обстоятельств возникнуть в любое время, в любую историческую фазу.
В повести “Соло” Е.Сыч предлагает несколько иной вариант существования личности — когда перестают действовать привычные, четко регламентирующие жизнь общественные законы, когда человек попадает как бы за пределы общепринятой морали и остается один на один с собой и особыми обстоятельствами существования. И тогда может оказаться, что прямая дорога к цели (свободе ли, к успеху) далеко не самая короткая, если идет она через нравственное падение, если в пути теряется в человеке человеческое.
Высокопоставленный чиновник империи инков (а историко-фантастические декорации здесь, в принципе, те же. что и в предыдущей повести Е.Сыча) по имени Рока за участие в политическом заговоре подвергается жестокому наказанию — сбрасывается в каменный колодец-пропасть, по дну которого течет горный поток. Рока, благодарение судьбе, удачно минует при падении камни, попадает в поток, выплывает на голый островок. Он питается моллюсками из потока, но, в сущности, обречен. Есть, правда, выход в виде конца свисающего с вершины скалы каната, но он высоко, чтобы допрыгнуть до него, нужны немалые силы, а это немыслимо при скудном питании.
Но вот, спасшись подобно Роке, появляется на островке плебей Чампи. Разные они совершенно люди. Один — умный, образованный, можно сказать, интеллигентный. Другой — “крохотной вороньей душой, полной ненависти”, лишенный каких бы то ни было моральных принципов. Чампи мог “нарушить закон уже потому, что его на миг возвысило бы в собственных. глазах, дало ощущение превосходства над остальными. Рока этого не понимал. У него самого никогда таких побуждений не было, и если существовали законы, которые его не устраивали, то он лично предпочел бы не нарушать их, а добиваться изменения в самих законах”. Но судьба свела их вместе, более того, поставила в жесточайшие условия выживания. И что же? При внешней несовместимости не так-то и далеко оказались они друг от друга. Добропорядочный Рока сначала закрывает глаза на то, что Чампи убивает еще одного, спасшегося от казни, несчастного, а потом — о, ужас! — соглашается и съесть его на пару с Чампи. И не от страха перед последним. Просто внутренне он уже готов к этому.
Е.Сыч верно подмечает, что “в подавляющем большинстве случаев выполнение приказа означает, что исполнитель — пусть непроизвольно, пусть неосознанно, инстинктивно, подкоркой, нет, даже не подкоркой, а самыми тайными ее уголками — был согласен с приказом”. Отсутствие прочного нравственного стержня и душевная аморфность приводят к тому, что оказавшись за пределами “лабиринта порядка”, направлявшего его в нужную сторону, да еще в ситуации выбора между жизнью и смертью, неволей и свободой, Рока на наших глазах становится перевертышем. Хотя… может быть, просто самим собой настоящим, лишенным всяких вуалирующих наслоений. Не в пример, если вспомнить “Знаки” несгибаемому, неподвластному инквизиторскому огню Амауте, оказавшемуся в не менее трагическом положении.
Приняв из инстинкта самосохранения мораль Чампи, Рока постепенно входит во вкус убийства и каннибальства (кстати, в конце концов убивает и своего напарника), и вот наступает день, когда окрепнув, набравшись сил на людоедском промысле, он смог допрыгнуть до каната и выбраться по нему из пропасти. Как желанная награда, венец помыслов, на вершине его ожидают ему теперь принадлежащие носилки Верховного жреца и свита. Вершина власти и успеха у его ног.
Но прочна ли власть? Рока долго не размышляет, как сие испытать. Он приказывает одному из слуг убить другого. Приказ незамедлительно исполнен, и Рока чувствует громадное облегчение, а нам совершенно очевидным становится, каким будет дальнейший путь новоиспеченного жреца, что будет проповедовать он своей пастве. Убийство, каннибальство стало его способом существования, его моралью и нравственностью.
Вспоминается известный рассказ О.Генри “Дороги, которые мы выбираем”. В сущности, и в нем о том же: предательство, кровь друзей и близких, насилие ради достижения цели, попрание человеческого в человеке — вот зачастую какой ценой становятся “сильными мира сего”. Уже своими средствами Е. Сыч продолжил и развил эту, наверное, всегда актуальную тему. И небезуспешно.
Из всего цикла Е.Сыча повесть “Трио”, пожалуй, наиболее аллегорична и мифологична. К тому же и особо затейлива по своему стилистическому и композиционному рисунку. Сюжет повести скачет, дробится на отдельные мифологизированные истории-эпизоды либо иллюстрации к высказываниям и сентенциям персонажей. А порой и автор собственной персоной вклинивается в художественную плоть, переключая ее на себя, свои личные ассоциации (например, начало главы “Бред”), еще более усложняя восприятие и без того непростого в силу аллегорическо-философского подтекста произведения. Из всех трех повестей цикла “Трио” еще и самая у Е.Сыча экспериментаторская. Но экспериментаторство здесь не самоцельно, не просто способ самовыражения Автор пытается отыскать все новые формы и средства, чтобы привлечь читательское внимание к важной для него мысли о вневременности и всеобщности кравугольных проблем человеческого бытия’ добра и зла, любви и счастья пастырях и паствы.
Проблемы эти в повести “Трио” возникают не из искр каких-то конфликтов (в традиционном понимании конфликтов здесь вообще нет), не на крутых сюжетных поворотах, а, как Ева из ребра Адама, из существа самих персонажей, которые представляют собой некие аллегорические фигуры, несущие в себе как философский, социальный, так и нравственный смысл.
Главные действующие лица повести “Трио” — непобедимый когда-то воин, а теперь бессмертный отшельник У, его сын Я — возмутитель спокойствия, старый знакомый. У — Пастырь, скитающийся по дорогам и проповедующий добро и мир При первом знакомстве с ним, наверное, могут возникнуть некоторые прямолинейные ассоциации. Ну, скажем, если У занимается самобичеванием, осоложась в процессе побоев,
