— А не кажется вам… — он подвинулся через стол и машинку ко мне поближе, — что ваша подруга Розовская… м-м-м… ну, фантазирует, что ли? У меня создалось впечатление, что она женщина нервная, возбудимая… Какие-то камушки, человек в дверь ломился… Она ведь и тогда не могла его толком описать. То он у нее среднего роста, то выше среднего. То у него темные волосы, то — она не помнит.
— Когда человека душат, ему как-то не до роста или волос, — зло ответила я.
— Все равно — слишком она часто сбивалась в своих показаниях. А теперь еще попытка взломать дверь. Ну, скажите честно, это ведь нелепость какая-то! Из всех дверей могли повыскакивать соседи. Кто- нибудь наверняка бы вызвал патрульную машину! Разве не так?
— Вызывали милицию, — сообщила я, — но дежурный ответил, что свободных машин сию минуту нет, все в разгоне. Как будет — так пришлет. До сих пор не прислал.
— Это вам тоже Розовская сказала? — поинтересовался он.
— Почему же? Я сама и звонила.
— Вы?
— Да, я там ночевала. Возникла пауза.
— Вы его видели? — жестко спросил следователь.
— Конечно. В окно. Но я видела его с третьего этажа и тоже не смогла бы сказать, какого он роста. К тому же во дворе темно, а в комнате светло. Могу сказать только, что на нем была темно-синяя куртка, возможно джинсовая, и рубашка в клеточку, светлая. А штанов, простите, не разглядела. Что же касается роста, насчет которого путалась Розовская, то мы с ней проводили следственный эксперимент.
— Это как? — заинтересовался следователь.
— Очень просто. Я сама пыталась ее придушить.
Он отшатнулся.
— Не до смерти, — успокоила я его. — Мы положили на пол стопку книг, я душила ее с высоты стопки, мы меняли количество книг, пока она не сказала — стоп, он держал меня именно таким образом. Ошибка в пределах пяти сантиметров.
Мы опять помолчали.
— Давайте бумагу, — сказала я. — Дам показания. Все-таки я свидетель и должна это сделать. А Розовскую обязательно к вам пришлю.
— Присылайте, — ответил он.
И мрачно смотрел, как я описываю события этой бурной ночи — разумеется, не все.
Очень мне не понравился его взгляд. Но делать нечего — именно этому человеку доверили ловить маньяка и преступника в темно-синей куртке. Я не могла воззвать к милицейскому начальству, чтобы его заменили кем-то другим. Другой будет делать то же самое. Этот хоть примитивную вежливость соблюдает.
Он уточнил малозначительные детали, и мы расстались.
День был испорчен напрочь.
Я маялась вплоть до последней тренировки.
Неприятно чувствовать полную свою беззащитность, а приходится. Неприятно знать, что пока у тебя все в порядке, государство вроде как к тебе благоволит, а стоит тебе попасть в беду — первым делом выражает тебе официальное недоверие.
Параллельно я думала о том, что придется Соньку временно поселять у себя. При моей патологической страсти к порядку и ее не менее патологическом отрицании всякого домашнего порядка это было чревато взрывом.
Взрыв, взрыв…
К концу тренировки он и случился.
Мои нервы не выдержали.
Была завершающая прыжковая серия. На сей раз я ее построила на элементах канкана. Наверно, живет во мне маленький садист, получающий наслаждение от извращений. Когда мои бе-гемотицы, сцепившись локтями, не в лад и на разную высоту вскидывают объемистые ножки, а потом скачут и вертят воображаемыми подолами, я балдею. Такого ни в одном цирке не увидишь.
И вот они плясали, а я смотрела.
Первой слева была Вера Каманина, у нее маленькая дочка и ей сейчас ехать на другой конец города. Второй была Люда, она тоже живет в каких-то трущобах. Третьей — Наташа, она хоть и толстушка, но молоденькая и хорошенькая, я понимаю, как мужчинам нравятся такие симпомпончики. Четвертой — Алка Зайчиха, ее я взяла в группу на свой страх и риск, без медицинской справки, и вот она явственно задыхается, но не желает сходить с дистанции, скачет — только большие груди подскакивают. Пятой была Надя, за ней однажды увязался пьяный и чуть на тренировку не вломился. Я спросила — а что же не убежала? Ведь убежать от пьяного — плевое дело! И она застеснялась. Мои бегемотицы стесняются бегать, ей-богу! Они твердо знают, что бегают комично! Черт бы их, дур, побрал!
Я быстро оборвала канкан и отмотала назад пленку.
— А ну, еще раз! Быстрее! Быстрее!
Они скакали, а мне было страшно на них смотреть — ведь если за ними погонится сволочь, у них не хватит дыхалки, чтобы убежать, не хватит силы и сноровки, чтобы как следует двинуть ногой! Это же — команда обреченных!..
— Ноги выше поднимайте! Колени — выше! До плеча! Еще!
Я подхватила Веру под локоть и задала им жару! Я плясала вместе с ними, пока сама не облилась потом. Когда опомнилась — половина бегемотиц уже сошли с дистанции и стояли с ошалелыми глазами.
— Еще три круга бегом! Пошли!
Уже без всякой музыки я гнала их по залу, гнала жестоко, и по четвертому, и по пятому кругу. Они тяжело топали за спиной. Я увеличила скорость. Странно, но никто не отстал. И тогда я перешла на шаг, вышла на середину и показала им серию упражнений на расслабление.
Да. Оказывается, бывают и такие истерики.
А Сонька на следующий день категорически отказалась идти в милицию.
— Они же мне не верят! — объявила она. И возразить было нечего.
Разве что утешить — успокойся, мне они тоже не верят.
Во мне зрела ярость — не та пылкая, охватившая меня, когда я узнала про Сонькину беду, а тяжелая, густая, гуляющая по мне с током крови, растекающаяся под кожей. Ярость, обретшая плоть. Ставшая яростью кровь.
Так я ее чувствовала.
Кровь — живое существо. Со своим нравом. Кто-то уживается с собаками и кошками. Ничего, умилительного. Мне предстояло теперь ужиться с собственной кровью.
Когда на кладбище забрел лесничий Илларион, одна только Жизель знала степень его вины перед ней. Прочие виллисы знали одно — он предал, и он повинен смерти. То есть проступок и кара в чистом виде, без подробностей.
Белое облако окружило его, а он изнемогал в танце. Кабриоль, падение… Встал, подскочил высоко… кабриоль, падение… И музыка — воплощенный страшный суд.
Но в этом ли справедливость? И есть ли в единстве “вина — кара” место для чего-то третьего?
Ведь такого же предателя Альберта Жизель пощадила и спасла. Спасла от справедливости. Собой прикрыла, рассказала беспристрастному суду повесть о своей любви к нему и тянула время до утреннего благовеста.
Как пересекаются эти две ниточки, из которых одна связывает проступок и кару, а другая — справедливость и милосердие. И может ли милосердие стать той силой света, которая исцелит нас, грешных?
Настал вторник.
Я отправилась на шабаш.
Оделась я сообразно тамошним вкусам — в единственное свое элегантное платье (купленное непонятно зачем три года назад и впервые добытое из глубин шкафа), в лаковые лодочки (а вот обувь — моя слабость, у меня шесть пар изящных туфелек, не считая босоножек, и во всех я могу танцевать без
