– Ситуация, – согласился Алексей. – А на работе у тебя что?…
– Укрепление трудовой дисциплины. Кадровики даже в клозеты заскакивают, чтобы проверить, или мы там, или уже где-то просочились. Слушай, а у вас «Реестр внутренних командировок» есть?
– В обязательном порядке! Как только получаем информацию касательно выявления очередного неопознанного трупа мужского пола, так сразу смотрим в этот реестр – не наш ли сотрудник случайно выбрался в эти края по служебной надобности. Ладно! Считай, что ты меня уговорил. Пошли ко мне домой, выпьем по-человечески. А на работу позвони и скажи, что тебя задержали как свидетеля дорожно-транспортного происшествия. Справку я тебе дам. Пускай ее кадровики у себя на стенку повесят – под стекло.
Я умышленно пересказываю во всех деталях события того утра. Они никоим образом не связаны с последующим рассказом моего друга Сироты. Но я хочу, чтобы молодые читатели поняли, как сложно было в те далекие советские времена двум нормальным взрослым людям спокойно посидеть и посудачить часок – другой за кофе, в тепле и уюте. Возможно, именно вот такие бытовые мелочи, а не стремление к высоким идеалам, со временем накапливались, чтобы, в конце концов, пробудить в головах людей мысль, что дальше так жить нельзя.
Алексей с мамой занимали двухкомнатную квартиру в старом дореволюционном «доходном» доме, почти в центре Киева. Это сооружение пережило немало потрясений и катаклизмов. Его несколько раз перестраивали. Сначала из роскошных квартир сделали коммуналки, затем коммуналки перепланировали в отдельные квартиры со стандартным советским метражом. Поэтому Алешина обитель имела чудаковатый вид. Из маленькой прихожей три двери вели в жилые комнаты и туалет, а вот к ванной и кухне надо было еще добираться длиннейшим коридорчиком шириной с метр. Правда, кухня была неожиданно просторной и к тому же с балконом. Его пристроил кто-то из Алешиных предшественников, по слухам – большая шишка. Потому что балкон и высокая стеклянная дверь с окнами были единственными на глухой стене брандмауэра и смахивали издали на гнездо какой-то странной птицы.
На этой кухне Алексей и проводил почти все свое свободное время, а в маленькой комнатке, похожей на коробку из-под сигарет, только спал. Я сразу понял, что моего друга что-то гнетет. Он выглядел не усталым или возбужденным, а именно подавленным. Заварил крепчайший кофе, отхлебнул сразу полчашки, поморщился, допил, молча встал, вымыл чашки и джезву, запарил новую порцию и вдруг спросил:
– Ты тоже считаешь, что я свихнулся?
Я попытался перевести все в шутку, мол, если что-то и замечал у моего друга Алексея, то исключительно избыток рассудка, а не его отсутствие. Однако Сирота отмахнулся и, наконец, произнес свое знаменитое:
– Слушай!
Слушай и немедленно забывай. У меня ситуация, как в той детской сказке. Расскажешь, что у царя растут рога – отрубят голову. Не расскажешь – лопнешь, как мыльный пузырь. Мне не до шуток. Если кто-то посторонний узнает, что я тебе все рассказал, можно преспокойно застрелиться. Но если я промолчу – меня всего лишь комиссуют со службы. Правда, через психушку. Я это учреждение не случайно помянул, потому что именно с него все и началось.
О моем друге Борисе-психиатре я тебе рассказывал, еще когда за «оборотнем» гонялся. Так вот, звонит он мне как-то и просит заглянуть к нему домой, в Пассаж. Забегаю. Смотрю – мой флегмат Борис чем-то изрядно огорошен. Я сперва подумал, не попал ли он впросак из-за какой-то уголовщины, скажем, на почве психиатрической экспертизы. Оказалось – еще страшнее. Хотя, что может быть страшнее преступления.
Итак, есть у Бориса в дурдоме одно отделение, под милицейской охраной. Слышали о нем многие, но, слава Богу, мало кто туда попадал. Это медицинская тюрьма для людей, которые совершили тяжкие преступления в состоянии психического расстройства. В результате они все равно оказались за решеткой, но под наблюдением врачей. До полного выздоровления… В соответствии с результатами патологоанатомического вскрытия. Таких – половина тамошнего контингента. А вторая – это те, кто «косит дурку», чтобы вместо «семь-шестьдесят два» в затылок схлопотать пожизненное заключение, но опять-таки, в психушке. Вот они там и кантуются, пока мудрые эксперты не установят: или тут в самом деле больная психика, или просто его папа с мамой никогда не читали трудов Антона Семеновича Макаренко.
Естественно, что у этого спецконтингента, кроме милицейской охраны – свои спецврачи, спецмедсестры и спецсанитары. С персоналом больницы, с теми, кто нормальных психов лечит, у спецов никаких контактов. Исключительно на уровне главврача. Такая себе больница в больнице. Или маленькая «зона» посреди большого дурдома на территории еще большей психушки, которая именуется Советским Союзом.
Но в последнее время в этом спецотделении возникли свои спецпроблемы. Сначала вышло какое-то указание посылать на проверку и экспертизу не только тех, у кого было стабильное подозрение на «ку-ку», а и всех без исключения подозреваемых в совершении тяжких преступлений. Плюс всех несовершеннолетних правонарушителей, «загудевших под диез». Пациентов явственно прибавилось, стало быть, прибавилось и работы. Потому что некоторые хитрожопые начальнички очень быстро смекнули: убийство, скажем, с заранее обдуманными намерениями, – это большая клизма на ковре у начальства. А вот то же самое убийство, но совершенное, например, на почве больной психики, – это максимум повод для философских разговоров на тему, предложенную поэтом-хулиганом Барковым еще двести лет назад. То есть: «Мелки пошли в наш век людишки». Ну, убийство – это еще полбеды. А то начали пачками прибывать на психэкспертизу «цеховики», спекулянты и даже карманники. Последних оформляли клептоманами. И пошло-поехало: элитарное спецотделение превращалось в обыкновеннейший дурдом, врачи хватались за головы, зато начальнички, которые все это придумали, не скрывали восторга. Ведь у них не жизнь пошла, а малина! Это раньше тебя вызывали в партийные органы и, постукивая карандашиком по столу, изрекали приблизительно такое:
– И куда же это вы, товарищ майор, или полковник, или советник юстиции такого-то класса смотрите, если у вас живые преступники ходят по улицам и даже убивают советских людей?
И так далее, и тому подобное! Пока лужу под себя не надуешь, с коврика не отпустят. Так было… А теперь товарищ майор, или полковник, или советник юстиции без риска подмочить собственную репутацию, казенное обмундирование и компартийный коврик, только разводит руками и сокрушенно произносит:
– А что поделать, когда вышеупомянутые живые преступники на самом деле оказываются психически больными людьми? Это уже не уголовщина, а причуды природы, против которой, как известно, оказались бессильными даже Лысенко с Мичуриным. Против нее не попрешь! Если уж с кого-то спрашивать касательно профилактики, так не с правоохранительных органов, а с работников системы здравоохранения.
Возвращаясь к теме: если раньше на работу в спецотделение можно было устроиться только по большому блату, то после перебора с пациентами наши «спецы» принялись не то чтобы разбегаться, а явственно сачковать. Вот это, собственно, и было тем фундаментом, на котором построено все мое дальнейшее повествование.
Ну так вот, вызвали моего друга Бориса к главному врачу всей психбольницы, взяли с него подписку о неразглашении и поведали страшную тайну. В связи с вышеупомянутым резким увеличением количества пациентов, руководство спецотделения ослабило контроль над персоналом. Этим воспользовались некоторые отдельные недобросовестные работники среднего звена. Были зафиксированы единичные факты выноса и присвоения дефицитных лекарств. Более того – один из работников с корыстной целью осуществил незаконный контакт между пациентами, которые проходили психиатрическую экспертизу согласно решению Генпрокуратуры, и определенными лицами вне пределов больницы. Это, как вы догадались, коллега, очень осложнило работу правоохранительных органов.
Мой друг Борис, благодаря знакомству со мной, сразу расшифровал всю эту бюрократическую абракадабру. Во-первых, уже давно ходили слухи, что именно из спецотделения идут налево не какие-то там дефицитные лекарства, а настоящие наркотики. А во-вторых, мой друг Борис, как и превалирующее большинство советских интеллигентов, по ночам слушал Би-би-си. И не только музыкальные программы Севы Новгородцева, а и все подряд. Потому он хорошо знал, что кроется за словами «незаконный контакт».
Дело в том, что в киевской психушке диссидентов, как правило, не держали. Для них существовало специальное учреждение где-то на юге республики. Кажется, в Днепропетровске. Хотя и не уверен… Так вот, в тот год, когда все это творилось, в диссидентской психушке устроили капитальный ремонт. А больных поразбросали по нормальным больницам, где перебивался с хлеба на воду обыкновенный криминальный элемент, не связанный с политикой. И вот, воспользовавшись этой суматохой с переездами, переполненными палатами, сезоном летних отпусков и курсов повышения квалификации персонала, кто-то из временных отсидентов киевского спецотделения передал на волю свой дневник. Записи тайком вывезли за границу, где профессиональные антисоветчики подняли вокруг него большой тарарам, а в одной стране даже побили окна в советском посольстве.
Если бы диссиденты были постоянно прописаны в киевской психбольнице, то было бы кисло всем, начиная с главврача. А так только перевели в отделение для старых маразматиков всю смену, на чьем дежурстве все это случилось, плюс припаяли изрядный срок фельдшеру, который воровал наркотики. И тут оказалось, что после заслуженных наказаний в спецотделении возник острый дефицит врачебных кадров. Поэтому одну из дырок решили временно заткнуть моим другом Борисом. Конкретно – назначили временно исполняющим обязанности старшего смены с временной же доплатой за вредные условия производства.
– Вы не волнуйтесь, – сказали Борису. – Тех ненадолго откомандированных пациентов у нас уже забрали. Пускай они теперь свои «Записки сумасшедшего» по постоянному месту лечения пишут. Это уже не наша забота. Для вас, коллега, главное – привести в порядок выдачу и учет лекарств. А главное – контроль и дисциплина, дисциплина и контроль. Как только народ вернется из отпусков и курсов, мы вас положим, где взяли.
Слушал я своего друга-психиатра, слушал, а потом перебил:
