одним концом крепко привяжи к причинному месту, а вторым – к дверной ручке. Замки, естественно, отопри. Затем садись в коридоре на табуретку, так, чтобы шпагат был в натянутом состоянии. Вызови по телефону пожарных, «скорую помощь», своих друзей-легавых, ну, еще службу газа и тешь себя надеждой, что случится какое-то невероятное происшествие, и на твой вызов никто не появится. Вот тебе и риск; и новация, и свежая острота ощущений. Настоятельно рекомендую… Знаешь, чем в нашей системе заканчиваются игры в частного детектива?
– Знаю.
– Не знаешь! С генералом Федорчуком дело имел?
– Не имел счастья. Выше полковника не попадались.
– Считай, жареный петух тебя еще ни разу не клюнул. Мой тесть в прошлом году с ним в санатории ЦК отдыхал целый месяц. И еще за столом были первый помощник Щербицкого с женой. Так вот, они втроем от шефа республиканского КГБ за месяц услышали ровно четыре фразы: «Здравствуйте. Приятного аппетита. Неплохая сегодня погода. До свидания». И все! Посвященные говорят, что коль уж иметь дело, то с самим Андроповым. Тот по сравнению с Федорчуком – эталон рафинированного интеллигента.
Однако я стоял, как панфиловцы под Москвой, пока Мономах не сдался и не пообещал что-то придумать. После этого мы разбрелись по своим компаниям.
Не знаю, о чем там говорили за генеральским столом, а за нашим было весело. Как и все советские люди, после третьей заговорили о работе, облаяли начальство, обсучили телевизионных «знатоков», поделились самыми свежими анекдотами о ментах, после шестой поплакали над своей горькой судьбиной и спели последнее произведение кого-то из безымянных милицейских бардов: «Работать не хочу я, а воровать боюсь. Уеду я в столицу, в милицию наймусь»…
Мой университетский однокашник извлек меня из кровати где-то под утро, приказал одеться и отправляться с ним дышать воздухом. Мы забрели в самую глухую аллею санатория, и только там Мономах заговорил:
– Сирота, впредь проси у меня все, что хочешь, вплоть до аспирантуры. Заочной. Но в Робин Гуда в дальнейшем играйся один. Ты даже не представляешь, куда ты разбежался. Ладно, не страдай, все равно не поймешь. Вот тебе для начала: нынешний начальник Управы, генерал – сколько лет, как назначен?
– По-моему лет пять.
– Не по-твоему, а именно пять. А его предшественник где?
– Не знаю. Может быть, в наше министерство на повышение ушел, а может, и в Москву забрали.
– Как же, забрали! В нашу милицейскую бурсу – на подполковничью должность, замом начальника по строевой.
– Да ты что! За вот ту сотню вроде бы сектантов?
– Заткнись, салага, и слушай, когда тебе старший по званию рассказывает. Итак, ежегодно транспортная милиция отлавливает в поездах и на корабликах сто тысяч пацанов, которые ударились в бега или в путешествие. Сто тысяч – от Карпат и до Курил. А ежели весна и ранняя осень теплые, то не сто тысяч, а все сто двадцать пять. Думаешь, хоть у одного из наших начальников за этот поток хотя бы темечко зачесалось или погоны на плечах зашевелились? Да никогда! Штаны снимают с министерства просвещения, максимум – с конкретных родителей за грубые просчеты в воспитательной работе. А для нас это всего лишь нормальная статистика.
Дальше Мономах говорил почти шепотом и все время оглядывался.
– А теперь – почему из-за твоей сотни пропавших были такие оргвыводы. Во-первых, они исчезли не на протяжении года, а в один день. Представляешь? Месячная норма поданных в розыск выполняется за один день. Стаханов в своем забое удавился бы. И как только об этом стало известно на Орджоникидзе – все, кранты! Полетели погоны, послетали люди, на розыскном деле сразу гриф высшей секретности, и комедия окончилась. Началось дело особой государственной важности. В. В. докладывали ежедневно.
Я дождался, пока мой однокашник закурит, и поинтересовался:
– А кроме звездопада с погон, еще что-то было?
– Было. Единственно, о чем мне проболтался этот прокурорский, – в последний раз всех этих людей видели, когда они шли на станцию метро. И почти все они, как правило, ехали до конечной – Святошино. Уже там – кто рядом жил, кто на электричку спешил или на троллейбус, но все выходили на Святошино. Больше я ничего не узнал. Прокурор, как только понял, что он мне сказал, так сначала протрезвел с испугу, а затем с испугу же и надрался – до отключки.
– Интересно, а какой же версией прикрылись от Москвы?
– Сирота, ты же не дурак, сам слышал. Какая-то незарегистрированная секта после длительной агитации настроила большую группу киевлян порвать с мирской жизнью и уехать в отдаленные районы Союза, в какой-то подпольный монастырь… Да какие там, к чертовой матери, отдаленные районы! В минувшем году во Львове подпольный женский монастырь греко-католиков раскрыли – замаскировались под общежитие медсестер и санитарок при инфекционной больнице.
– Сравнил! Львов!.. А с нашими, киевлянами, – что? Возвернули родственникам, засадили в психушку или куда-нибудь на «химию» сослали? А может, вообще никого не нашли?
– Сирота, тебе не кажется, что сегодня удивительно благостная погода?
3
Сразу же после конференции меня перебросили на укрепление специальной группы, которая безуспешно гонялась за бандой медвежатников. Нам казалось, что эта уголовная порода в последние годы попала в милицейскую красную книгу, как вымирающий подвид. Но ты смотри – воскресли! И хорошенько наплевали в кашу не только нашему столичному Управлению, но и всей советской милиции. Было похоже на то, что в состав «организованной преступной группы» (банда, по-научному) входили исключительно мастера спорта по тяжелой атлетике. Потому что они расковыривали сейфы, как консервные банки, не с помощью автогена или взрывчатки, а обыкновенными кувалдой и ломом. Представляешь, какую надо для этого иметь физическую силу? И какой могучий сон почему-то охватывал всех без исключения жильцов дома, когда на первом этаже в подсобке магазина или сберкассы вот так изгалялись над беззащитным сейфом!
Мы устраивали засады – бесполезно. Поднимали старые дела и находили либо справки о преждевременной смерти некогда славных медвежатников, либо их самих – больных, немощных пациентов специнтернатов. Нынешнее поколение тяжелоатлетов старательно тренировалось, дабы установить новые рекорды во славу Родины и максимум уголовщины, которую они себе позволяли, – так это выдрать с корнем и поставить на попа, сиречь, вверх ногами, будку с телефоном-автоматом.
Когда мы окончательно сорвали дыхалку, как те молодые гончие, потерявшие след, в розыск вмешался сам Старик:
– Вы тут, пацанва зеленая, посидите, водички попейте, носы вытрите, носки отгладьте. А я прогуляюсь. Медвежатник – он зверь особый. Шума вокруг себя не любит. К нему с подходом нужно. Как к нецелованной петеушнице из деревни.
Сказал – и исчез. Мы шутили в курилке, что Старик, наверное, поехал в свои Цуманские леса партизанский автомат выкапывать. Но тут наш дедуля объявился. И хорошенько утер нам носы. Причем, не шелковым платочком, а наждачной бумагой. Поскольку на протяжении нескольких дней без шума и криков засадил под замок одного за другим этих неуловимых тяжелоатлетов. А когда он привел – безо всяких наручников и охраны, поддерживая под локоток, словно родственника, того самого геракла, который уродовал кувалдой даже золлингеновскую сталь – тут уж сам Генерал выстроил в коридоре весь розыск и сказал всего лишь два слова:
– Учитесь, сопляки!
И это касалось не только старшего лейтенанта Сироты, но и некоторых майоров.
Похоже, что после устроенной Стариком бравурной охоты на медведей весь уголовный мир Киева был охвачен мистическим ужасом. Дошло до того, что за две недели на знаменитейшей танцплощадке «Юность» (по-народному – «Жаба») никому не вышибли хотя бы один зуб! Поэтому я спокойно приводил в порядок документацию, часами пропадал «на кофе» и вообще откровенно затосковал. А посему опять начал размышлять над тем, что поклялся забыть после памятного разговора в глухой аллее милицейского санатория.
Но странное дело! Чем больше я уговаривал себя не думать о безымянном бродяге, продирающемся к разуму в киевской психушке… тем больше я о нем думал. Известный психологический эффект. Его в свое время блестяще использовал легендарный Ходжа Насреддин, обещая вылечить любую хворь при условии, что больной не будет думать о голозадой обезьяне. Естественно, это никому не удавалось. Когда меня совсем уж прижимало, я становился перед зеркалом и принимался убеждать свое отражение:
– Куда ты лезешь, чудило? Там генералы всего лишь по касательной прошли – и то им рога отполировали. А ты туда же со своими тремя звездочками! Тебе Контора еще истории с Кициусом не простила. А тут не один Кициус, а целых сто! С таким приданым уцелеть у тебя не больше шансов, чем стать генеральным секретарем ЦК КПСС. Сходи лучше, слей антифриз, выберись на кофе. Прогуляйся по Пионерскому парку, полюбуйся левым берегом Днепра, пока его окончательно не испоганили крупнопанельным строительством: попустит.
Во время одного из таких сеансов аутотренинга позвонил мой друг Борис-психиатр и радостно сообщил:
– В кондитерскую на Львовской привезли непережаренные зерна. И отладили кофеварку. Наконец варит, а не полощет. Вылетай!
– Доктор, во-первых, там из-за студентов не протолкнешься. Ты же знаешь. А во-вторых, сегодня кто на смене? Любка-бардачка? Ничего не получится. Я ее супруга в свое время на «химию» отправил. Еще дуста вместо сахара сыпнет.
– Товарищ легавый, без паники. Я Любкиному мужику после вашей «химии» импотенцию вылечил. Так что будет и кофе с сахаром, и вне очереди. Выходи. Я на троллейбусной остановке.
К моему удивлению, студентов двух ближайших вузов – театрального и художественного – в кофейне практически не оказалось. Только из-за углового столика помахал нам рукой общий знакомый – Юра Логвин, великий мастер изображать в гравюрах по дереву обнаженную женскую натуру. Он как раз убалтывал под кофе очередную юную кандидатку на позирование.
Борис был прав: зерна и в самом деле не пережарили, и кофе получился крепким. Впрочем, я, как только вошел, на всякий случай тотчас же повернулся спиной к Любке. После третьего глотка Борис произнес, будто между прочим:
– Пароход «Максим Горький», чтобы ты знал, потихонечку прибывает в пункт назначения. Если тебя это еще не интересует.
