— Не вернулся? — Коробов поерзал на месте. По лицу солдата было видно, что решился он тут же исправить допущенный промах. — Не вернулся — это еще не погиб. Да у тебя, землячок, такой друг, которого даже сварливой тещей не прошибешь. Сквозь шар земной пройдет. Не погибнет он, вернется. Коли нет Демьяна, я эту историю для тебя повторю, а Демьян прибудет, подтвердит. Правильная историйка, в самый раз под сей момент подходящая. В деревне одной, слышь, мужичок проживал. Емельяном его кликали. Так тот прямо извелся от напастей, — Коробов прикурил, выпустил клуб дыма, хитро сощурился и удовлетворенно причмокнул губами. — В каждом деле, земляк, заметь, цепочка из однородных фактов имеется. Будь дело горестным или радостным, все одно. Ранили тебя, к примеру, и на второй раз ранят, а не убьют. Уж это — точно! На себе, землячок, испытано. Судьба не судьба, а этакое стечение обстоятельств, коли говорить по-ученому. Но все это, конешно, байки. Жизнь у каждого своя, и мотает всех она по-разному. Значит, жил в одной деревне Емеля. Работящий мужик, но с придурью. Из ста у него, может, одного или двух не хватало: заполошный больно. Жена Емельянова — не кровь с молоком, а борщ со сметаной: и вкусная и кислая. Норовок у нее на вооружении имелся. Своенравья такого никто из порядочных мужиков, землячок, отродясь не видывал. У нас бабы завсегда на месте. Так вот, Емельяниха-то, выгадав ласковую минуту, и говорит супругу:
— Поставь под черемухой в палисаднике столик и лавочку.
Попробуй, отнекайся, коли жена просит. По правде сказать, Емеля еще кое-чего побаивался. Баба у него была — не приведи господь щуплому человеку.
Спозаранку достал Емеля рубанок, выбрал в сарае доску поширше и за работу. Только стругать начал, сломал инструмент. “Тьфу ты, грех какой”! Насилу другой рубанок у соседа выпросил. Привел доску в божеский вид, наловчился сиденье приколачивать. Наставил гвоздь, размахнулся — тяп! По пальцу, будь она неладная! С грехом пополам воздвиг и стол и скамейку.
— Получай, благоверная! Хоть насквозь просиживай!
Та, как это бывает, на городской манер, чмок мужика в одну щеку, в другую.
— Самовар поставлю на радостях, — говорит, — а ты, Емелюшка, возьми дымарек да на пасеку прогуляйся за медом, к чаю-то.
Плюнул мужик с досады, взял дымарь — и на пасеку. Упрел, пока до нее добрался. Дымарь разжигать надо. Хватился спичек, — вот те раз! — дома оставил. Прикинул: “Не обратно же топать. Обойдусь без механизации!” Подошел к улью, крышку с него набекрень, а оттуда как хлынут пчелы, будто лава из вулканного кратера. Замахал мужик руками, и через это вовсе насекомых из себя вывел. Они его и обработали. Еле домой приплелся. Емельяниха ему навстречу:
— Муженек, покамест самоварчик доходит, посидим на лавочке, тенек…
— Сама теньком наслаждайся, — взревел на бабу Емеля. — Мне теперь, как мерину, недели полторы спать на ногах придется. Ишь, насекомые расписали. Страх!
Жена, конечно, сочувствие поимела:
— Не печалься — это полезно. На прошлой пятнице по радио передавали врачову беседу. Сказывают, пчелиными-то укусами разные болезни лечат… Не можешь сидеть, иди за самоваром доглядывай.
Вошел мужик в избу, взялся за старый сапог, самовар продуть, а с улицы истошные крики. Выскочил за ворота, смотрит, а в палисаднике у столика, распластавшись на земле, супруга такими словами его костерит, что и вспоминать стыдно. Скамья-то напополам в самой середине переломилась. Глянул Емеля и понял: доска-то на ульи заготовлена была, с пазом.
Коробов бросил самокрутку в траву, наступил на огонек сапогом.
— Видишь, как мужика напасти замучили? — заключил он. — В один день.
Николай улыбнулся:
— Не мог Демьян жить без веселых шуток-прибауток. Весь он в них. Так ты меня, землячок, под Емельяна, что ли, рядишь?
— Выходит.
Полянский взглянул на часы и поднялся.
— Пока развей скуку с моим “адъютантом”, — он указал на сопровождающего солдата, — а я к начальству заглянуть должен.
— Ишь ты. И адъютанта заимел?
— Рад бы… Да вот придали. В общем, подождешь?
— Время терпит.
Ординарец, как только старший сержант показался в дверях кухоньки, загородил ему дорогу и сделал страшное лицо.
— К майору и не думай пробраться. Полковник какой-то из штарма прибыл. Третий час беседу ведут. Шесть котелков чаю выпили. А накурили… В комнате завеса дымовая. Ты пережди малость. Освободится, тогда позову.
— Быстро управился, — встретил Николая Коробов. — Разговаривать, поди, не захотел?
— Занят пока.
— Сурьезная причина. Не с моим ли перебежчиком беседует? Будешь? — солдат опять протянул Николаю кисет.
— С детства не приучен. Не курю. А ты частишь. Не вредно ли?
— Кому как. Для меня махорка — и еда, и тепло, и собеседник, лучше не придумаешь… Значит, и не нюхаешь зелья. Не из староверов случаем?
— Нет.
— А я еще в гражданскую к нему приохотился. Так на чем мы остановку сделали? На перебежчике? Он по-нашему бо-о-ойко балакает. Сказывает, что с шестнадцатого года из плену наш язык в Германию привез. Всю дорогу немец-то теперешнюю ихнюю жизнь расписывал. Не сладкая. Фюрера поносил, будто пьяный кучер норовистую клячу. “До точки, — говорит, — довели они, паскудники, фатерланд…” Рассказывал еще про Геринга. Жиру, говорит, в нем фунтов триста… Когда на фронт Восточный… как их там… тотальников, что ли, выпроваживали, он перед ними будто, выступил и успокоил, что, слышь, неважно, где немецкий солдат будет убит, важно, чтобы долг он выполнил. Мягко боров стелет. Вояки-то речей сладких не принимают. Нет у них в жизни курса твердого. А без твердости в жизни завсегда хреновина получается.
При такой, как у теперешних герингов, ситуации и с мякиной в голове сообразить можно, к чему дело-то клонится. Лупят их под Ленинградом, и у нас под Курском… Солдаты-то, хошь не хошь, мараковать начинают. Фюрер, слышь, все на зиму кивал. Что-де морозы, что-де великогерманцы в тепле воевать привыкли. Солнышко пригреет — организуем блицкриковскую победу. Конешно, один крик и получился. На Волге-матушке, а потом по всему фронту — с севера до южных мест — дали им такого чесу, до сих пор бока ноют.
— Понимать, говоришь, немцы стали? Раскусили?
— Гитлера-то? Уясняют. Меж собой солдаты-то говорят: “Кто пойдет за фюрером, тот не только ничего не выиграет, но и потеряет то, что у него есть”.
— Башковитый перебежчик, — нетерпеливо посматривая на крыльцо, заметил Николай. — Он многое разъяснить может. Прав ты. Хорошо бы к микрофону его поставить.
— Это уж точно, — согласился Коробов и, придвинувшись поближе к Николаю, зашептал доверительно: — Слышь, землячок, знают фашисты про наступление, которое мы вроде задумали вскорости на Ключи предпринять. И откуда они такие точности добывают? Мы еще и пальцем не повели, а они уже контрудар готовят…
Жаркий шепот бородача словно подхлестнул Николая. Перед глазами отчетливо возникли последние строки письма Демьяна. “Верить ли?” Захваченный внезапно пришедшим на ум открытием, он вскочил и сказал:
— Извини, землячок, тороплюсь!
Ординарец Соколова опять было попытался преградить ему путь, но от легкого толчка отлетел к стене, поднялся, потер ладонью ушибленное плечо, отряхнул с гимнастерки следы известки и сказал зло:
— Сатана!
Но “сатана” уже скрылся за дверью.
В комнате с побеленным потолком и чистым земляным полом было прохладно и совсем не накурено. За столом у окна сидел пожилой полковник. Он оторвался от бумаг и, сердито нахмурясь, взглянул из-под крылатых седых бровей на сержанта. Николай вскинул руку к пилотке и замер в нерешительности.
— Почему без стука? Что же вы молчите? Уж если самовольно пожаловали, докладывайте по какому делу. И после всего прочего, если сами не можете держать в руках бритвы, рекомендую обратиться к дивизионному парикмахеру, а не ходить с такой щетиной.
— Павел Федорович, — вмешался Соколов. — Я ему посоветовал не бриться по тактическим соображениям. Дело Киреева…
— Говорите, сержант.
— Есть, товарищ полковник! — окая, проговорил Николай. — Можно обратиться к товарищу майору?
— Пожалуйста.
— Товарищ майор, я о лейтенанте Кирееве! Хочу высказать некоторые, по-моему, важные соображения, — и он обстоятельно изложил свои предположения о тех действиях, которые мог совершать бывший командир взвода под видом разведки. — И Демьян Федотов, уходя в последний поиск, об этом писал… А вот за что и кто убил лейтенанта Киреева? Кинжал мой, это известно. Но я его в гитлеровце оставил, когда от погони отбивался!
Полковник, который тоже внимательно слушал Полянского, улыбнулся, поднялся со стула и приблизился вплотную к разведчику.
— Глаз точный и наблюдательный. А вот выводы. С ними, старший сержант, надо повременить, — он посмотрел на Соколова. — Работник будет подходящий, майор, я согласен. Только дисциплинка, дисциплинка… Горячку пороть не следует. Вам неясно, кто убил Киреева? Как раз мы об этом и говорили перед вашим приходом. Что ж, теперь, пожалуй, и вас в это посвятить можно. Садитесь, старший сержант, будем думать вместе. Повторяю, ваши подозрения преждевременны. В дивизии орудует или орудовал враг, имеющий доступ к секретным документам. Но кто он? Вот этого-то мы сказать пока не можем. К великому сожалению, не можем. Предположим на миг, что это был Киреев. Тогда кто и за что убрал его с пути? Значит, кроме Киреева, есть еще кто-то. И он, этот кто-то, разгуливает сейчас на свободе. Задача трудная, со многими неизвестными. Сплошные иксы, игреки и зеты. Что же касается перебежчика, то нам уже все о нем известно. Капитан Мигунов прислал подробный протокол допроса. Помните, старший сержант, любая разведка не терпит горячности. Тем более такая разведка, как наша. Привыкайте к сдержанности, — полковник вскинул на Николая испытующий взгляд. — Перебежчик упомянул дважды о записи какой-то шахматной партии, доставленной в Ключи несколько дней тому назад.
В дверь решительно постучали, и почти сразу же через порог, чуть пригнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, шагнул адъютант командира
