– Должен признаться, – сказал Шарль де Вермон, – ваши слова не выходят у меня из головы.
– Вы о чем? – спросила баронесса.
– О пропадающих ценных письмах. Вот уже битых полчаса я ломаю голову над тем, кто из моих родственников мог оставить мне наследство, – и, однако же, не нахожу никого, кто был бы способен на такую любезность.
Они сидели в библиотеке – просторной комнате, целиком заставленной по стенам старинными шкафами с книгами. Амалия рассеянно листала «Век Людовика XIV» Дюма с прелестными иллюстрациями и буквицами работы Лезестра. Что касается Шарля, то он слегка выпадал из окружающей обстановки, потому что его куда труднее было представить себе с книгой в руках.
В дверь без стука вошел Ипполито Маркези. Заметив баронессу и ее спутника, священник в нерешительности остановился.
– Входите, месье, – приветствовал его Шарль. – Как видите, это библиотека. В основном тут книги, которые подарил санаторию герцог Савари, и я уверен, здесь найдется литература на любой вкус.
– Большинство книг расставлено по авторам, – добавила Амалия. Священник подошел к шкафам и стал рассматривать корешки.
– Гм, – вполголоса промолвил Шарль, – он стоит возле буквы Б. Стало быть…
– Стало быть? – в тон ему подхватила Амалия.
– Стало быть, ему нужен «Декамерон» Боккаччо… или я не Шарль де Вермон, – тихо ответил офицер.
Но итальянец уже отошел к другому шкафу.
– Вы проиграли, Шарль, – заметила Амалия. – Он уже возле буквы М. Держу пари, он ищет книгу, которую написал его дядя кардинал. «О необходимости целомудрия» или что-то в таком роде.
Шарль де Вермон самым непочтительным образом фыркнул.
– Если эту необходимость надо обосновывать в увесистом томе… – начал он.
– Шарль! – выразительно прошептала Амалия, делая большие глаза. – Вам помочь, святой отец? – спросила она, повышая голос.
– Благодарю вас, не стоит, – отозвался священник. – Я искал здесь дядину книгу, но ее, похоже, тут нет.
– Зато тут много других книг, – объявил Шарль. И даже столь простую фразу он ухитрился произнести самым что ни на есть двусмысленным тоном.
В дверь постучали, и через мгновение на пороге показалась Натали Емельянова.
– А, Амалия Константиновна, вы здесь! Вы уже слышали новость?
– О чем? – спросила молодая женщина.
– Мэтью Уилмингтон и Катрин Левассер собираются пожениться.
– Что такое? – спросил Шарль, и Амалия перевела на французский слова Натали.
– А он взял Монтеня, – объявил офицер, кивая на священника, который с трудом извлек тяжелый, в металлической окантовке, том с полки и затем едва не уронил его на пол. – Значит, Матьё и Катрин… Что ж, все к тому и шло. Он с нее глаз не сводил.
– Вряд ли это плохо, – продолжала Натали. – Говорят, для чахоточных женщин полезно рожать.[10]
– Доктор Гийоме так не считает, – спокойно заметила Амалия.
– А что случилось с черновиками Алексея Ивановича? – внезапно спросила художница. – Мне он сказал, что случайно уничтожил наброски, а доктор Севенн проговорился, что их украли. Что с ними на самом деле произошло?
– Похоже, слуги проявили излишнее усердие, – уклончиво ответила баронесса. – Ничего особенного.
Натали сердито передернула плечами.
– Это вы так говорите. Но мы же не знаем, какие стихи могли быть на тех листках. Хотя вам, наверное, неважно.
– Почему? – спросила Амалия.
Натали нерешительно взглянула на нее.
– Мне кажется, вам больше по вкусу какой-нибудь Фет, чем Нередин. «Осыпал лес свои вершины, сад обнажил свое чело».
– «Дохнул сентябрь, и георгины дыханьем ночи обожгло», – закончила Амалия. – Но вы не правы, стихи Нередина я тоже люблю.
Шарль беспокойно шевельнулся. Он понял, что Амалия процитировала какие-то стихи, и ему было досадно, что он не понимает их смысла. Священник, прижимая к груди том Монтеня, смотрел на баронессу во все глаза.
– Да, «Северные поэмы» – хорошая книга, – кивнула Натали. – Но…
– Но вы предпочитаете «Деревянную Россию», – заметила Амалия. – Ту, которая из цикла «Прошлое»:
Баронесса сделала паузу. Натали кивнула и продолжила:
– Это гениально! – воскликнула художница искренне. – Просто гениально! Среди всех прочих… которые… – она делала руками беспомощные жесты, словно пытаясь восполнить недостающие слова. – «Средь шумного бала, случайно…»[11] и «У царицы моей есть высокий дворец…»[12] – вроде бы красиво и поэтично, но так искусственно, так оторвано от жизни… и вдруг…
Девушка заметила, что Амалия смотрит куда-то ей за спину, и обернулась. В дверях стоял Алексей Нередин, но по выражению его лица нельзя было понять, слышал ли он, как две молодые женщины читали его произведения.
– А мне нравятся стихи графа Алексея Толстого, – неожиданно промолвил он. – В нашей поэзии он продолжатель пушкинской традиции, что дорогого стоит.
Он посторонился, пропуская Ипполито Маркези, который отвесил общий поклон присутствующим и ушел, унося с собой Монтеня.
– У вас очень музыкальный язык, – объявил Шарль Амалии. – Но очень непонятный.
Баронесса пожала плечами.
– Если языки не учить, то все они так и останутся непонятными, – с восхитительной самоуверенностью парировала она.
– О, помилуйте! – вскинулся Шарль. – Разве я вам не рассказывал, как из меня хотели сделать аббата и только полная неспособность к латыни меня и спасла? Иначе мне бы тоже пришлось писать, как тому кардиналу… о необходимости воздержания. Да я бы умер прежде, чем взялся за перо!
Амалия с укоризной поглядела на него.
– «Деревянная Россия» – первое ваше стихотворение, – горячо заговорила Натали, обращаясь к поэту. – Вы помните, как вы его написали?
Алексей поморщился. Вовсе не первое – до него были десятки, если не сотни, опытов, но полноценными стихами он их не считал. Так, пробы пера, имеющие значение лишь для автора. И рождение этого
