То, что произошло следом, поэт еще долго вспоминал как какое-то тягостное, навязчивое видение, шагнувшее в жизнь прямиком из горячечного бреда. Одной из присутствующих дам сделалось дурно, и сосед тщетно пытался привести ее в чувство, другая визжала, вытаращив глаза и вцепившись в мадам Легран, которая хотела обогнуть стол, чтобы подойти к забрызганной кровью невесте. Эдит в ужасе поднесла руки ко рту и вжалась в спинку кресла, Филипп Севенн застыл на месте, криво держа бокал, вино из которого текло ему прямо на фрак. Амалия побелела как полотно, да и ее деревянный кузен в то мгновение смотрелся немногим лучше.
– Боже! – закричал Уилмингтон. – Ей дурно! Сделайте же что-нибудь!
Но поэт со своего места отчетливо видел, что Катрин уже не дурно – ее взгляд застыл и веки неподвижны. «Неужели просто – вот так – конец, конец?» – обреченно подумал он. Но тут подоспел доктор Гийоме, всесильный доктор Гийоме, и Мэтью вцепился в него, как та истеричная дама – в мадам Легран.
– Сэр! Умоляю вас!.. Заклинаю!..
Больше он не смог произнести ни слова. Гийоме решительно отодвинул жениха в сторону и занялся Катрин. Тотчас же возле него оказался Филипп Севенн. Гийоме потрогал пульс, поглядел на помощника и покачал головой. И Уилмингтон, поняв, что именно значит его жест, рухнул в кресло как подкошенный.
– Нет… – стонал он, – нет, нет… Боже мой…
Молодой человек разрыдался.
Возле мертвой девушки столпились уже четверо человек, включая Шатогерена и мадам Легран. В дверях стояли бледные, хмурые слуги. Гийоме поглядел на них и обернулся к сиделке.
– Уведите их, – одними губами попросил он.
И мадам Легран поняла. Мадам Легран молчаливо согласилась: да, так будет умнее всего. Она подошла к подавленным, испуганным гостям и вполголоса стала уговаривать их покинуть помещение. Впрочем, никто особо и не желал здесь задерживаваться, кроме одного-единственного человека. Мэтью Уилмингтон упал на колени перед телом умершей, схватил ее руки, которые уже начали холодеть, и стал с видом крайнего отчаяния целовать их. Рудольф фон Лихтенштейн, который в своей жизни успел насмотреться всякого, не выдержал и все-таки отвел глаза. Он предложил руку Амалии, молодая женщина машинально оперлась на нее, и они вышли из столовой.
– Идемте в сад, – сказала баронесса, уже находясь в коридоре. – Честное слово, я не смогу сейчас оставаться в доме.
Ее маленькая свита (а за баронессой как-то незаметно увязались Эдит, поэт Нередин и Шарль де Вермон) последовала за ней. Снаружи вовсю стрекотали кузнечики, а где-то на дереве пробовал голос соловей. Амалия села в плетеное кресло под платаном, и Рудольф тотчас же встал с ней рядом. Граф чувствовал, что в это мгновение она нуждается в защите, понимая, что она вот-вот может разразиться слезами. Ему хотелось сказать ей что-нибудь ободряющее, но все слова в сложившейся ситуации прозвучали бы пошло и нелепо. Шарль прислонился к дереву, Эдит и поэт заняли скамью.
Издалека доносился глухой рокот прибоя. «И ведь ничего не изменилось, – сказал себе поэт, – разве что ее больше нет. Небытие… что оно такое? Только что девушка сидела за столом, улыбающаяся, оживленная, с белой розой в темных волосах; и в один миг все переменилось. Катрин говорила, что пошла на поправку; наверное, она строила планы на будущее, хотела выйти замуж и, уж во всяком случае, не собиралась умирать…» Но все размышления были как-то бледны, выглядели общим местом и ровным счетом ничего не говорили ни его уму, ни его сердцу. «Вряд ли я смогу написать в ближайшие дни хоть одно стихотворение… Что-то неладное творится в санатории, неладное… и мои нервы совершенно расшатаны. Когда подумаешь, что каждый из нас может неожиданно умереть…» Алексей посмотрел на Шарля и увидел на его лице отражение своего страха. Офицер заметил его взгляд и надменно выпрямился.
– Как ужасно… – наконец порушила тишину англичанка. – А ведь она была так счастлива… и вот…
Шарль де Вермон дернул ртом.
– А я считаю, ей повезло, – с вызовом бросил офицер. – Уйти сразу, почти без мучений, в миг твоего торжества… В такой смерти определенно что-то есть. По крайней мере, она не страдала.
– Мне так не кажется, – холодно уронил Рудольф. – Девушка захлебнулась кровью.
– Рудольф! – сердито проговорила Амалия. – Не надо.
И все поглядели на него так, как будто именно он убил Катрин, а вовсе не болезнь.
А в доме меж тем хлопали двери, сновали слуги, и Анри уже отправился к гробовщику с запиской от доктора Гийоме. И мрачный, изо всех сил старавшийся казаться спокойным Шатогерен уже получил указания на завтрашний день – кого встречать и провожать через заднюю дверь. Монашки, которые обмоют тело, потом подручные гробовщика, потом…
– У нее были родственники? – спросил Гийоме у Севенна.
Тот не сразу понял, о чем его спрашивают, но на повторный вопрос отрицательно покачал головой.
– Кстати, мне придется с вами серьезно поговорить, – раздраженно добавил доктор. – Это была ваша больная, вы вели ее с самого начала. И совсем недавно уверяли, что она пошла на поправку и что ее легкие почти чистые. Как же тогда прикажете понимать ее скоропостижную смерть?
– Но, месье… – в ужасе пролепетал Севенн. – Клянусь вам! У меня сохранились записи, данные о ее болезни… Я давал ей все лекарства!
– На кой черт, – нетерпеливо перебил его Гийоме, – мне нужны ваши записи, когда девушка умерла? Умерла, понимаете, месье, окончательно и бесповоротно! У нее была чахотка в последней стадии. В последней, черт вас дери! А вы мне морочили голову своими дурацкими диагнозами…
– Пьер, не надо, – вмешался Шатогерен. – Мы все расстроены случившимся, я понимаю… Не стоит нападать друг на друга.
Но доктора Гийоме было уже не остановить:
– Вот как? Ты считаешь, Рене, это нормально, когда врач скрывает от меня сведения о состоянии пациентки? Что теперь обо мне будут говорить другие доктора, что будут думать больные, на чьих глазах она умерла?
– Вы забываете о человеческой природе, Пьер, – возразил Шатогерен. – Во-первых, все наши пациенты прекрасно знают, что у них за болезнь. И, во-вторых, сегодняшняя смерть далеко не первая, которая случилась здесь.
– Большое спасибо, Рене, – бросил доктор, – вы меня утешили! А вы… – повернулся он к Севенну, – учтите, я очень ценю мнение вашего парижского профессора, но с этого дня вы у меня на заметке. Я буду присматривать за всеми вашими больными, и если еще хоть один погибнет из-за вашей халатности…
– Неправда! – крикнул Севенн. – Катрин вовсе не была больна! Это неправда!
– Ну да, разумеется, а попала девушка к нам из-за пустячной простуды, – саркастически парировал Гийоме. – Я же прекрасно помню результаты обследования, Филипп. Вы слишком молоды, вот в чем беда. Вы недооценили коварство болезни, а она развилась гораздо быстрее, чем вы думали. Но, конечно, и я тоже хорош… – Главный врач умолк и посмотрел на Уилмингтона, который никак не хотел отпустить руку умершей. Его одутловатое некрасивое лицо было залито слезами.
Мадам Легран стояла рядом с ним и мягко пыталась убедить его разжать пальцы.
– Уилмингтону дадите успокоительное, – распорядился Гийоме, обернувшись к Шатогерену. – Женщинам тоже, остальные – на ваше усмотрение. Что же до вас, Филипп… – он поморщился, – завтра же передайте мне карты ваших больных. Три смерти подряд – это, знаете ли, слишком. Да!
Шатогерен хотел было напомнить патрону, что две смерти приключились вовсе не из-за болезни и явно не по их вине, но замечание было бы не слишком уместным в данной ситуации, и он предпочел заговорить о другом:
– Пьер, я назначил завтра в десять утра прием графине Эстергази. Если вам нужна моя помощь, я могу перенести встречу с ней.
– Неужели вы убедили ее покинуть виллу? – хмуро спросил Гийоме. – По-моему, принимать графиню здесь неразумно, учитывая… учитывая обстоятельства.
– Нет, – покачал головой Шатогерен, – тут все по-прежнему, я должен ее навещать. Я прописал ей успокоительное и снотворное, и, по-моему, они подействовали. По крайней мере, пациентка сказала, что впервые за последние недели смогла спокойно спать всю ночь. Ей снятся какие-то кошмары, но какие именно, она не говорит.
