Валерия Вербинина
Рыцарь темного солнца
Часть I
Глава 1,
в которой рассказывается о некоем необыкновенномдрозде с желтым клювом
В день мая десятый года 1421-го младшая дочь благородного шляхтича Соболевского, при крещении Магдаленой-Марией нареченная, а для близких и друзей – просто Мадленка, навсегда покинула отчий дом.
Путь ее лежал в далекий монастырь Святой Клары, где должна она была принять постриг согласно воле своей матери. Несколько месяцев назад напал на госпожу Анну тяжелый недуг и мучил ее все дни напролет, не отпуская; тогда дала она в костеле торжественный обет, что, если бог сжалится над ней и пошлет исцеление, она в смирении своем пожертвует ему нечто цены не имеющее, чего никто другой ему точно дать не сможет, – да вот хотя бы дочь Мадленку рыжую. Через некоторое время – то ли потому, что дар и впрямь показался столь заманчивым, а может, оттого, что последний лекарь оказался удачливее двух предыдущих, – необъяснимую хворь госпожи Анны как рукою сняло, и пришлось ей вспомнить об исполнении данного слова.
Когда начали подыскивать для Мадленки, коей шел шестнадцатый год, обитель, очень скоро выяснилось, что лучше места, чем монастырь Святой Клары, во всем Польском королевстве не сыскать. Настоятельницей его была мать Евлалия, особа весьма примечательная, из очень хорошей семьи и притом родственница самой покойной королевы Ядвиги. Мало того, оказалось, что аббатиса гостит в настоящее время у соседей Соболевских и вскоре собирается вернуться в монастырь. Госпожа Анна припала к стопам святейшей особы и поведала ей о причине, побудившей к ней обратиться. Вначале настоятельница держалась довольно сдержанно, как и подобает ее сану, но узнав, что Мадленка не замешана ни в каком неприличном деле, требующем ее удаления от мира, – проще говоря, не родила ребенка до брака, не беременна и не имеет скандальной репутации, а также, что она лишена явных физических недостатков и не придет в обитель бедной сиротой, – малость оттаяла и сообщила, что должна увидеться с будущей послушницей, дабы принять окончательное решение.
На следующий же день Мадленку представили матери Евлалии, которую приятно удивили располагающие к себе манеры и обширные знания ее будущей подопечной. Мадленка говорила по-польски, по-латыни, по-немецки и даже по-флорентийски (так именовался в те времена наиболее популярный диалект сладкозвучного итальянского языка), отличалась набожностью, хотя ее знание Священного Писания и оставляло желать лучшего, была прилежна и любознательна. Однако, несмотря на это, мать Евлалию мучили сомнения. Очень уж далека казалась ей смешная девчонка с оттопыренными ушками от образа благочинной послушницы, слишком она была восторженна и наивна, а непоседливостью и вовсе напоминала настоятельнице умилительную обезьянку. С другой стороны, сердце у Мадленки было доброе, и проницательная мать Евлалия не сомневалась, что при надлежащем подходе из нее многое может получиться. Чем неподатливее материал, тем благороднее выходит творение, и поэтому настоятельница не стала долго медлить с согласием.
Госпожа Анна ликовала, благородный шляхтич Соболевский радовался, ибо ему приятно было в кои-то веки видеть свою жену довольной, о мнении же Мадленки касательно того, как родители распорядились ее судьбой, мы не имеем решительно никаких достоверных сведений, ибо подобные мелочи в те времена никого не интересовали. Как только стало известно, что Мадленка едет в монастырь, служанки стали укладывать ее вещи – тогда было принято отрекаться от мира, не забывая, однако же, о том, что платья и драгоценности, облекающие тело, нисколько не вредят душе и что презренный металл – деньги – уходит на поддержание того же тела в приличном количестве, от чего душа опять-таки только выигрывает. Сама Мадленка мало участвовала в этих сборах; она сидела нахохлившись и думала, что, если был бы жив старый дед (он умер прошлой весной в возрасте восьмидесяти четырех лет), он бы не позволил, чтобы его драгоценную внучку, в которой он души не чаял, вверили какой-то благообразной выдре с холодными руками, будь она хоть сама королева и жена короля.
Надо сказать, что Мадленка почти боготворила деда и была самой верной слушательницей его бесконечных историй и самой рьяной почитательницей его многообразных ратных талантов. Дед много путешествовал по всему свету и бывал в таких местах, о которых другие отродясь не слыхивали, а один раз его занесло в Париж, во владения короля французского, до которых в то время было отнюдь не рукой подать. Дед был для Мадленки образцом всех мыслимых и немыслимых добродетелей: умный, честный, гордый, независимый и храбрый. Об отваге его и вовсе ходили легенды; всю свою долгую жизнь он воевал – с крестоносцами[1], с татарами, с литовцами, со своими же поляками и опять с крестоносцами – и не сложил оружия даже тогда, когда иные, более слабые духом, помышляют о покое. И то сказать, дед, уже будучи в возрасте за семьдесят, участвовал в знаменитой Грюнвальдской битве, где было наголову разбито войско немецких рыцарей, и хвастался, что в тот день собственноручно уложил четверых врагов, не меньше. Он умер, поперхнувшись молоком, которое его заставили пить – его, всю жизнь не признававшего ничего, кроме вина! – и Мадленка искренне тосковала по нему и никогда не забывала упомянуть его в своих молитвах.
Утром десятого числа девушка простилась с родителями, отец благословил ее, мать дала последние наставления, потом настал черед слуг (некоторые плакали в голос, так что пану Соболевскому пришлось призвать их к порядку). Что говорить, даже госпожа Анна расчувствовалась при расставании с дочерью, которую едва замечала прежде. Так получилось, что рождение Мадленки чуть не стоило ей жизни, и, быть может, поэтому госпожа Анна жаловала рыжую егозу куда меньше остальных своих детей. Больше всего она гордилась Михалом, бывшим старше Мадленки на год. Он единственный из сыновей дожил до отроческого возраста и со временем должен быть унаследовать отеческую вотчину – имение Каменки и прилегающие к нему земли. Это был длинноногий, как журавль, темнокудрый юноша с ломающимся голосом и намечающимися над верхней губой усиками, которыми он гордился чрезвычайно. В детстве он и Мадленка были неразлейвода, и поэтому Михал вызвался проводить сестру до развилки.
– Только не задерживайся! – наказала ему мать. – На развилке дорог попрощайтесь, и сразу же возвращайся.
Мадленка села в возок с матерью-настоятельницей и молодой застенчивой монахиней, невнятно представившейся как сестра Урсула. Вещи будущей послушницы заняли еще две повозки, и Михал, увидев их, протяжно присвистнул. Так как земли ненавистных крестоносцев находились совсем близко, караван на всякий случай сопровождало около десятка вооруженных слуг настоятельницы верхами, да пан Соболевский выделил еще четверых человек для охраны. Мадленка вертела головой, ей все казалось непривычно и любопытно, и она даже толком не заметила, как тронулись с места. От скрипучих колес вздымалась пыль, возницы понукали волов, лошади верховых фыркали. Собаки в усадьбе, встревоженные непонятной суматохой, подняли лай, а одна, которую Мадленка особенно любила, бежала за возком, пока они не выехали на дорогу, но потом отстала и понуро побрела обратно. Михал на своем чалом, сером с белыми вкраплениями, коньке ехал со стороны Мадленки, развлекая ее разговором о всяких пустяках. Они миновали первую развилку, затем вторую, а Михал и не думал возвращаться. Мадленка была в глубине души рада этому – больше всего она боялась наступления того момента, когда брат поймет, что ему пора назад, и она останется одна, совсем одна среди чужих и чуждых ей людей. Она уже заметила, что мать-настоятельница и монахиня пристально изучают ее, так сказать, приглядываются к ней, и Мадленка не сумела бы объяснить почему, но в их присутствии ей становилось почти не по себе. Сестра Урсула, хоть и совсем молодая, не старше двадцати, безотчетно не нравилась ей – очень уж робкая и незаметная. «Подлиза», как ее определила про себя Мадленка, или, может быть, она просто запугана. Каждое слово монахини было проникнуто стремлением угодить собеседнику, ну а когда ей приходилось отвечать настоятельнице, в лице и манерах ее появлялась такая подобострастность, что вольнолюбивая Мадленка даже немного ежилась от неловкости. Сама мать-настоятельница с виду казалась доброй и кроткой женщиной, сущим ангелом милосердия, но чуткая Мадленка подозревала, что внутри у нее стальной стержень – слишком уж много почтительности окружало эту немногословную пани, всегда говорившую негромко, уверенно и спокойно, слишком уж были вышколены ее слуги и слишком безупречно держалась она сама. Ее распоряжения выполнялись быстрее, чем были высказаны, ее приказы не подлежали обсуждению. Аббатиса Евлалия выглядела так, словно никогда не заблуждалась и никогда не сомневалась в своей правоте, – а для
