Август Браницкий не принадлежал к людям, которые склонны предаваться сожалениям. Но если бы он мог сейчас вернуться в тот осенний день, когда человек со шрамом впервые возник на его пути, можно не сомневаться, что Браницкий поступил бы с ним совсем иначе. Да, он бы обошелся с ним по всей строгости закона и уж точно не стал бы поддаваться на уговоры сердобольной кузины Амелии…
Ах, кузина Амелия, где же ты теперь?
Полено в камине ярко вспыхнуло и рассыпалось снопом оранжевых искр. Маятник невозмутимо постукивал, качаясь из стороны в сторону, и Браницкий с трудом заставил себя оторвать от него взгляд.
– Да, сегодня не день святого Ремакля, – сказал он.
Часть первая
Человек со шрамом
Глава 1
3 сентября в девятом часу утра шустрая серенькая мышка вылезла из норки и принялась обследовать комнату в доме почтенного верденского гражданина Конталье, которую давно уже привыкла считать своей вотчиной. Последние несколько дней за пределами дома творилась какая-то шумная чепуха. По улице с ржанием проносились лошади, проезжали телеги с ранеными, и где-то то и дело грохотали пушки, от выстрелов сотрясались стены. Но чепуха кончилась так же внезапно, как и началась, пушки умолкли, но зато вчера на улице еще громче кричали «ура» и пускали фейерверки. Сегодня все стихло, и мышь решила, что можно безбоязненно отправиться на поиски съестного. За предыдущие дни ей удалось только перехватить пару кусочков сыра да корочку хлеба.
По шнуру портьеры мышь забралась на стол, обнюхала лайковые перчатки, покосилась на огарок свечки неподалеку и почти решилась заняться перчатками, когда в нос ей повеял райский, волшебный аромат. То был запах ванильного крема, миндаля и нежнейшего заварного теста, который источало пирожное, лежащее на маленькой тарелке. Усики мыши затрепетали, она испустила радостный писк и, ничего не видя вокруг, засеменила к вожделенному лакомству, проворно перебирая лапками.
В следующее мгновение в нее полетел увесистый том «Галльских войн».
Очевидно, труд великого Цезаря перенял кровожадные замашки своего автора, хотя, возможно, виною всему были пространные комментарии, занимавшие добрых три четверти книги. Так или иначе, запущенный чьей-то рукой том смел со стола тарелку вместе с пирожным, разметал бумаги, перевернул огарок, опрокинул чернильницу и с громким стуком упал на пол. Мышь сдавленно пискнула и заметалась, но затем соскочила на пол и бросилась бежать.
– Черт подери! – заорал чей-то голос.
За дверями загрохотали шаги, забренчали сабли, и в комнату ворвался плечистый белокурый адъютант с румянцем во всю щеку.
– Что случилось, ваша светлость? Мы слышали страшный шум! В вас стреляли? Вы целы?
Его светлость герцог Брауншвейгский поднялся с кровати, на которой спал одетым, и вперил в адъютанта раздраженный взор.
– Никто в меня не стрелял! Эта чертова мышь… о! – Он застонал и схватился за щеку. Адъютант меж тем подобрал с пола книгу, у которой начал отходить переплет.
– Ненавижу латынь, – сварливо промолвил герцог, по-прежнему держась за щеку. Это было правдой – когда у него болели зубы, он ненавидел все на свете. – Сколько я спал?
– Два с половиной часа, ваша светлость. – Адъютант вернул огарок на место, поставил на стол тарелку, расколовшуюся на две части, и водрузил на нее перепачканное пылью пирожное. Все эти манипуляции он проделал с таким видом, словно важнее их не было ничего на свете.
– Уберите, – злобно дернув ртом, приказал герцог. – Все равно я не смогу ничего есть сегодня… В городе все спокойно?
– О да, ваша светлость. Местные жители счастливы, что их больше не обстреливают из пушек. Они вполне дружелюбны и не доставляют нашим войскам никаких хлопот.
На дворе стоял 1792 год. Минуло всего три года с тех пор, как пала Бастилия, этот ненавистный символ старого режима, оказавшийся на поверку всего лишь обветшавшей крепостью с несколькими безумцами внутри. Сколько иллюзий породили эти первые, самые славные дни Французской революции! Сколько речей было произнесено, одна красноречивее другой, о свободе, равенстве и братстве! Сколько людей поверили в то, что теперь, вот прямо сейчас, наступит новая жизнь, и она будет гораздо лучше прежней!
А потом наступило пробуждение, и оказалось, что новая жизнь многим задаром не нужна, а кое-кого попросту пугает. Свобода не прельщает того, кто и при старом режиме чувствовал себя вольготней всех, равенство не нужно тому, кто в глубине души считает себя выше прочих, а уж брататься с чумазыми голоштанниками, мелкими лавочниками и дурно пахнущими пролетариями – это вообще моветон, хуже которого не придумаешь. Самые предусмотрительные решили переждать грозу где-нибудь в безопасном месте, и в Англию, в Швейцарию, в германские государства потянулись родовитые аристократы и их любовницы, братья короля и принцы крови. Не может быть, говорили они себе, чтобы эта революция продолжалась долго; все скоро кончится, лавочникам и прочему сброду укажут на место, можно будет вернуться домой и вновь закатывать балы и веселиться как прежде.
Однако время шло, а гроза не то что не утихала, а разрасталась все шире, и в Кобленце, в Лондоне, в Женеве эмигранты с удивлением узнавали о все новых и новых реформах голоштанного правительства. Королевство для удобства управления поделили на департаменты вместо исторических провинций – глупость несусветная! Отменили титулы, упразднили даже обращение «господин», заменив его каким-то диким «гражданин»! Уничтожили церковную десятину и мало того – отобрали церковные земли, которые перепродали лавочникам! Выпустили бумажные деньги вместо золотых, завели какие-то дурацкие праздники, вместо белого королевского знамени предписали новое, трехцветное, сине-бело-красное… Сердца эмигрантов обливались кровью. Они наполнились ненавистью, когда правительство постановило конфисковать имущество бежавших за границу и продать его с молотка. Проклятые голоштанники зашли слишком далеко, и, раз король уже не мог их образумить, оставалось надеяться только на иностранные силы, которые приведут в чувство зарвавшихся лавочников.
А король…
Есть какая-то страшная закономерность в том, что в переломные моменты истории во главе государств непременно оказываются люди, менее всего способные управлять происходящими событиями. Людовик XVI был хорошим семьянином, обладал уравновешенным характером и, в общем, слыл неплохим человеком, но все эти качества, похвальные для частного лица, мало чем могли помочь ему как правителю. Он по- прежнему считался главой государства, имел право назначать и смещать министров, но власть ускользала у него из рук, и, что бы он ни делал, гроза продолжала бушевать. К тому же он совершил много ошибок, отстаивая свои права, но дороже всего ему обошлась неудавшаяся попытка бегства за границу. Отныне все было кончено: народ понял, что король боится его, а сам он уже не мог доверять своему правителю. Видя, что его обложили со всех сторон, Людовик решился на крайнюю меру – тайком призвал на помощь иностранные войска.
Самые проницательные европейские государи, обеспокоенные развитием событий во Франции, уже давно твердили о том, что пора положить конец произволу черни, не то революционная зараза может перекинуться и на их благополучные дома. Однако слова – это одно, а способными на действия оказались лишь двое: австрийский император, брат французской королевы Марии-Антуанетты, и его союзник – прусский король. К ним присоединился принц Конде со своим корпусом, набранным из эмигрантов, так что в распоряжении коалиции оказалась внушительная армия в 74 тысячи человек. Главнокомандующим был назначен герцог Брауншвейгский, старый военный с безупречной репутацией. Своей целью прусский король и австрийский император провозгласили возвращение Людовика на трон предков и восстановление во Франции законного порядка. Порядок мыслился примерно таким образом: мир – крестьянам, замки – аристократам, а приверженцев свободы, равенства и братства – на фонари, где им самое место.
Если бы союзники думали только так, то ничего страшного бы не случилось; но, на свою беду, они пошли на поводу у жаждущих отмщения роялистов и выпустили манифест, в котором герцог Брауншвейгский заявил, что сотрет Париж с лица земли, если с королевской семьей что-то случится. Манифест дошел до Парижа и вызвал там невиданное возмущение, итогом которого стало окончательное низложение короля и заключение его вместе с семьей в тюрьму Тампль. Таким образом, начало кампании нельзя было считать
