своими дочерьми. Болгары сумрачно толпились вокруг и молчали. Яркие звезды сверкали в небе. Вдали своим отдельным, чуждо ласковым шумом шумело в темноте море.
Секретарь ревкома Вася Ханов, с заплаканными глазами, отмечал по списку отправляемых. И вдруг у всех еще крепче стала мысль, что везут на расстрел.
Густо усадили арестованных в мажары. Рядом с возницами село по милиционеру с винтовкой. Подошел подвыпивший, как всегда, столяр Капралов. Поглядел, покрутил головой.
— Гм! Советская Федеративная Республика!
У крыльца была суета.
— Доктор, помогите! — позвали Ивана Ильича.
Старик священник лежал в обмороке.
— Скорее, граждане! — торопил Афанасий Ханов.
Иван Ильич осмотрел больного, пощупал пульс и суровым, не допускающим возражений голосом громко сказал:
— Гражданин Ханов! Этого больного нужно оставить, его нельзя везти.
Афанасий Ханов истерически крикнул:
— Что это такое? Прошу вас не рассуждать, товарищ доктор. Вас никто не спрашивает! Поднимите его, положите в мажару! — приказал он болгарам.
— Я вас предупреждаю, гражданин Ханов, что больной не вынесет дороги. Ответственность я возлагаю на вашу совесть!
— Не ваше дело! Прошу не разговаривать! — взволнованно кричал Ханов.
Священника положили в подводу. Капралов смотрел, сложив руки на груди.
— Гм! Федеративная Республика!
Мажары двинулись. Женщины рыдали. Только Анна Ивановна смотрела вслед скрипевшим подводам, поджав губы, без слезинки, — она привыкла к непрерывным бедам, сыпавшимся на мужа всю его жизнь.
Болгары тихо переговаривались.
— Запьянствовал комендант в Эски-Керыме, потому сам не приехал.
— Это Васька Сыч, комендант-то! Я его сразу признал. До войны известный вор был в порту, а теперь гляди, — комендант, на машине ездит.
Кате не позволили ехать с отцом. Она бросилась в деревню, узнала, что ночью едет в город закупщик кооператива, устроилась с ним. Выехали они глухою ночью. Из моря вылез огромный, блестящий Скорпион и сидел в небе, поджав хвост. На перевале подул холодный ветер. Восток побледнел. За мостом подвода обогнала ряд мажар, густо усаженных арестованными с соседних дачных поселков. Молодые люди в изящных шляпах; толстый старик еврей с глазами навыкате и отвисшей губою; сизолицый отставной полковник. Сзади — линейка с пьяными красноармейцами. На шоссейных откосах в глубокой предрассветной дреме кивали головками красные и желтые тюльпаны. Взошло солнце. Внизу, у бухты, голубел город, окутанный дымкою, сверкали кресты церквей, серели острые стрелки минаретов.
От возвращавшихся болгар-подводчиков Катя узнала, куда отвезли арестованных. По набережной тянулись дворцы табачных фабрикантов-миллионеров. Среди них белел огромный особняк с воздушными шпицами, похожий на дворец Гарун-аль-Рашида в сказках. Над чугунными решетчатыми воротами развевался красный флаг. Два часовых с винтовками отгоняли толпу женщин, теснившихся к решетке.
Сбоку дома солдаты выводили из подвалов арестованных, кричали на них, ругали матерными словами:
— Стройся вдоль стенки! В затылок!.. Куда прешь, борода? Вот я тебе, ай не знаешь? А еще генерал!
Солдат замахнулся прикладом на худощавого, сгорбленного генерала с седой бородой.
Толстая дама в шляпке сказала упавшим голосом!
— К стенке строят, расстреливать будут!
Мастеровой в отрепанном пиджаке возразил тоном опытного человека:
— Нет, в два ряда строят. Значит, не на расстрел.
Другая дама униженно говорила часовому:
— Вы мне позвольте только пальто передать мужу. Подняли его ночью, в одном пиджаке увезли, — как же он там, в окопах…
— А прикладом в спину хочешь?
Катя вскипела.
— Почему вы ей говорите «ты»?! Мы вам «вы» говорим. Советская власть это отменила, чтобы гражданам говорить «ты»! Это только в царское время так становые да урядники разговаривали с людьми.
Солдат с удивлением оглядел ее.
— А за решетку хочешь? Вот я тебя сейчас в подвал отправлю.
— Нет, не отправите, не имеете права.
От ее решительного тона он замолчал и отвернулся.
Нервная дама в пенсне приставала к другому часовому:
— Но ведь мой муж — советский служащий, доктор. Вот документы. Дайте же мне пройти.
— Нельзя, товарищ!
— Его же расстреляют!
Часовой успокоительно сказал:
— Нет, только в окопы пошлют. Вон струмент раздают… Ничего, пущай поработают в окопах.
— Да ведь он больной совсем!
Мастеровой в пиджаке враждебно возразил:
— «Больной». Что ж, что больной, за вас там даже безрукие сражаются, кровь свою проливают.
Подкатил автомобиль, развевались по ветру гвардейские желто-оранжевые ленточки матросских фуражек.
— Комендант!.. Сычев!
— Который?
— Вон тот, рыжий.
Дама в пенсне кинулась к нему.
— Товарищ комендант! Мой муж арестован, а он советский служащий, вот документы.
— К черту ступай! — Комендант отмахнулся и с другими матросами вошел в ворота.
Катя видела сквозь решетку, как его обступили арестованные. Комендант кричал, закинув голову и тряся кулаком, сыпал ругательствами. Катя поняла, что он совершенно пьян и ничего не станет слушать.
— Гнать всех в окопы! Никаких разговоров! — крикнул матрос и по мраморным ступеням вошел в парадный подъезд.
В толпе арестованных Катя увидела высокую фигуру отца с седыми косицами, падающими на плечи. Ворота открылись, вышла первая партия, окруженная солдатами со штыками. Шел, с лопатой на плече, седобородый генерал, два священника. Агапов прошел в своем спортсменском картузике. Молодой горбоносый караим с матовым, холеным лицом, в модном костюме, нес на левом плече кирку, а в правой руке держал объемистый чемоданчик желтой кожи. Партия повернула по набережной влево.
Подкатил к воротам другой автомобиль, вышло трое военных. В одном из них Катя узнала Леонида.
— Леонид!
Он удивился.
— Катя! Ты как здесь?
— Папу забрали, гонят на окопные работы.
— Что за нелепость! Ведь ему шестьдесят пять лет.
— И не только его. Посмотри, какие старики там, есть совсем больные… Священник Воздвиженский…
Леонид, не слушая дальше, прошел в подъезд.
