поддался ли камню, угодил ли в мороки? Угодил, никуда не делся!
— Ну, «женишок», сейчас мы на тебя такие кошмары напустим, век не забудешь. Будешь знать, как без спросу женихаться.
Аэрона взяли под белы рученьки и повели к пиршественному столу, в лицо почтительно улыбаясь, а за спиной перемигиваясь и скаля зубы. Аэрон чувствовал спиной эти ухмылки, но стоило ему повернуться, как он натыкался на невинные улыбки. Вампир ежился, как от холода.
— Верея, а ты уверена, что с Древними все в порядке? — шепнул он мне на ухо.
— А что такое?! Они же мне как родные! — Я попыталась улыбнуться ему самой что ни на есть дружелюбной улыбкой, но, наверно, получилось не очень, потому что он стал с подозрением коситься и на меня.
— Да-да, я вижу. — Тут он вздрогнул и спросил: — А что у тебя с руками?
— Что у меня с руками? — Я похлопала глазами, пряча руки за спину. Уж я-то отлично знала, что ему примерещились куриные лапки.
Гости за столом тоже изгалялись как могли: то копыто выставят, то смущенная краса-девица одним глотком целого гуся заглотит, то потянет откуда-то нехорошим трупным душком. Солнышко за окнами стремительно покатилось к горизонту.
— Может, домой пойдем? — ткнул меня локтем Аэрон, которому Заветный лес решительно разонравился.
— Что ты такое говоришь! Родственников моих обижаешь, как бы они зла не затаили! — Я вышла из- за стола, смущенно пояснив, что иду туда, куда даже император в одиночку ходит. А обернувшись на пороге, погрозила пальчиком Древним: — Вы уж не обижайте моего нареченного.
В ответ так жутко захохотали, что даже я вздрогнула, а Аэрон позеленел, показав мне пальцами бегущего человечка: дескать, возвращайся поскорее. Ну что ж, хотеть не вредно. Древние только и ждали моего ухода, чтобы разойтись уже по-настоящему.
Чем выше карабкалась по небосклону луна, тем разнузданнее становился пир, вино лилось рекой, личины медленно сползали, обнажая такие жуткие хари, что даже мне, подглядывающей в щелочку, стало страшно. Аэрон сидел тише мыши, боясь нечаянным звуком привлечь к себе внимание, а перед самым его лицом прыгал распоясавшийся Карыч, размахивая обгрызенным коровьим мослом и вопя свое любимое:
— Сейчас пр-рольются р-реки кр-рови!
И Аэрон догадывался, чьей.
— Зря мы разрешили Верее так часто сюда приходить, — тихо пожаловалась Анчутке Березина, заставив Аэрона навострить ушки. — От человека-то в ней одно обличье осталось.
— От ревности это, — успокаивал ее Анчутка. — Впустила в душу демонов, вот ее всю внутри и выели. Как бы еретницей[2] не стала.
— Об этом не беспокойся, я ей заговор подсказала, как от жениховой неверности избавиться. Как только начнет он ей изменять, так демоны в него поползут. Чем чаще, тем дыра будет больше.
— Парень видный, демоны его быстро сгрызут, и месяца не пройдет. Главное, чтобы Верея в Студенце сегодня искупалась.
— Так она туда и пошла уже, — засмеялась Березина.
Аэрон, который до этого сидел, боясь пошевелиться, вскочил и заорал на весь замок:
— Верея!
Карыч вцепился в него кривыми когтями, хрипя:
— Дер-ржи его! Он Вер-рее в Студенце купаться не даст!
И Древние всем скопом кинулись на бедного вампира, а рожи-то у них, рожи, а когти-то у них, когти какие! Он дико закричал, замахиваясь давешним мослом, кинулся в окно и под дикий хохот рухнул вниз в дожде осколков.
И тотчас не стало ни замка, ни волшебных деревьев, лишь болотная гниль да жуткие голубые огонечки, которые кружились в полуразрушенной косой избенке. Ноги в тумане, а над головой воронье ходит кругами. Гнилой лес ломаными ветками тянется, злое зверье за корягами хоронится, слюной капает и шипит:
— Мясо, мясо.
А воронье вторит:
— Кровь, кровь!
Аэрон зыркнул по сторонам да и припустил по тропке, припадая к земле, собакой вынюхивая след Вереи.
— Ну, невестушка, — бормочет, — найду я тебя, ужо поговорим!
Ему б рубаху сорвать, да боится, что воронье крылья порвет, ему б с тропинки свернуть, бежать напрямую, да зверье клыкастое из кустов щерится. Гонят вампира по тропе, поганками и грязью вслед кидаются, хохочут злыдни. Аэрон бодрит себя, тоже кулаки им кажет:
— Не скушаете вы ясна сокола, подавитесь, твари!
Воронье со смеху на землю падает, кароконжалы по земле катаются да еще пуще улюлюкают. А страшный царь воронов вопит во всю глотку:
— Молодец на обед! Конь на ужин!
— Какой конь?! — удивился Аэрон, глянул вниз, а и в самом деле — скачет он на богатырском коне. Шкура гнилая на нем клочьями висит, ребра желтые выпирают, друг о друга трутся, грохочут, зеленым огнем глаза горят. Скрипит конь волчьими зубами:
— Не отпущу, пока крови своей не дашь напиться! Богатырь-рь!
Тут уж Аэрон и перетрусил, крутнулся через голову, грохнулся оземь, глядь — и пропало все.
Лес как лес, деревья как деревья, луна в озере отражается, к озеру тропинка, по ней Верея спешит. Подскочил Аэрон, потирая руки, и за нареченной побежал, пока она в Студенец не окунулась. Бежит, сил не жалея, бормочет: «На одном дыханье догоню!» — а не становится Верея ближе, словно тропка проклятущая длиннее делается. Вампир уж сипит, взопрел, рубаху на груди порвал, а невестушка все так же далека, идет по тропинке, приплясывает со светляками ночными. Тут он не выдержал, распахнул крылья и быстрей стрелы к ней слетел. Ухватил за руку, только рот раскрыл с упреками, да так и задохнулся — мертвячка перед ним, и не он уже, а она его за руку держит, да так крепко, что и не вырвешься! Скалит черные зубы и скрипит:
— Вот и «женишок» мой. А запыхался-то как! — и ну к нему ластиться. Потемнело у Аэрона в глазах, попятился он:
— Попутала ты меня с кем-то, красавица.
— Как это попутала, а колечко кто мне на пальчик надевал? — и тычет ему в лицо фамильным перстнем, да не Вереиным, а его собственным, на большой палец надетым. — Хоть и жарко в нем летом, а ношу, — мило так протянула покойница, а вампир зубами скрипнул да затопотал ногами:
— Где ты, подлюка рыжая?! Шутки шутить изволишь?!
Мертвячка заплакала, пустив слезу из пустых глазниц:
— Не любишь ты меня, женишок. Вот скажу дядьке ворону, заклюет он тебя!
И снова — ночь, луна, воронье и зверье.
И началось. Сколько он потом ни тужился, так до конца все и не вспомнил. Только гоняла его Древняя нечисть по всему лесу, то в прятки играли, то в салки, а уж сколько раз он у Вереи прощенья вымаливал да заместо лошади по лесу возил, и не сосчитать! Лишь под утро еле-еле добрел до пасеки Михайло Потапыча и там, в холм травяной уткнувшись, уснул мертвым сном. Но и во сне ему еще рыжая злыдня являлась, укоризненно спрашивала:
— Будешь мне еще изменять прилюдно?
Пока не бухнулся он ей в ноги и не принялся умолять, чтобы оставила она его в покое и не мешала умирать.
Каково же было его удивление, когда проснулся он наутро в Вереиной летней резиденции, на широкой кровати, под парчовым балдахином. Свеженький как огурчик и без единого следа бурно проведенной ночи. Солнце светило в витражные окна, на которых бодались единороги, и цветные зайчики скакали по кровати. А напротив стоит злыдня рыжая с блюдом серебряным, а на блюде чарка вина и коврига медовая да
