— Послушайте, Василий! Что вы мне тут, извините за грубое слово, вкручиваете? За два месяца и медведь может ноты выучить. Вы просто ленивы. И для того чтобы хотя бы гамму прилично сыграть, упражняться следует ежедневно и упорно. И петь при этом. Не мычать под нос, а петь. Грудью, диафрагмой. Чтобы звук наполнял окружающее вас пространство, чтобы он ожил, красивый и мощный. Попробуйте-ка, и-и.
Василий сосредоточился, сцепил руки за спиной, надулся так, что стал похож то ли на вертикально поставленный дирижабль, то ли, если принять во внимание его поэтическую шевелюру, на созревший початок кукурузы, и добросовестно попробовал. Мария закрыла уши, зажмурилась и замотала головой:
— Василий! Ох, достаточно. Вам пароходной сиреной работать бы! Не пошли бы вы во флот служить, а? И вам хорошо, и мне мучений меньше. Я же вам говорю: грудью, диафрагмой. А вы, словно бык, глоткой ревете.
— Я же стараюсь, Мария Всеволодовна, — шмыгнул носом Василий, курносая личность в заплатанной гимнастерке и с неуставной шевелюрой.
— Я вижу, что стараетесь. Только с таким старанием вас Леонид Сергеевич к себе в институт и на порог не пустит. Чувствовать надо, а не только стараться.
— А кто это — Леонид Сергеевич? — не замедлил поинтересоваться Василий.
— Вы и этого не знаете? Леонид Сергеевич Вивьен. Выдающийся актер. Руководитель Института сценического искусства, того самого, куда так безудержно стремится ваша душа, дорогой Василий, и где вы как пить дать провалите вступительные испытания.
— Он, что ли, строгий, Леонид Сергеевич этот ваш?
— Он не строгий, он милый. Но, видите ли, Василий, он добросовестно и самоотверженно служит искусству. И если вы рассчитываете попасть в группу счастливчиков, принимаемых по разнарядке исключительно благодаря подходящему социальному происхождению, то зря. Леонид Сергеевич принимает за талант, если он чувствует в человеке искру Божию.
— У меня, стало быть, таланта нет? — огорчился Василий.
— Васенька, вы способный, — смягчилась Мария, — вас бы без способностей в театр не взяли бы, да и я бы тут с вами не сидела среди ночи с уроками музыки. Но вы безобразно ленивы! Давайте-ка садитесь за пианино, а то я за день так наигралась, что пальцы отекли. И спина ноет невыносимо. В моем положении не рекомендуется все же разъезжать целый день. А мы сегодня на трех площадках успели выступить. Литературномузыкальный монтаж «Наша Коммуна» в железнодорожном депо, сатирические сценки в Летнем театре, музыкальная драма «Матросы „Авроры“» в бывшей Александринке. Садитесь-ка, Васенька, за гаммы.
Мария встала, распрямила спину и вдруг, тяжело охнув, схватилась руками за спинку стула:
— Василий, мне доктора. Побыстрее.
Эльза Генриховна легко спустила ноги с кровати, накинула на плечи вязаную шаль и отправилась к двери, которую вот-вот, казалось, выломают.
— Ну и?.. — сказала она бодрым контральто, вплотную подойдя к двери. — У нас, слава богу, двадцать третий год на дворе, а никак не восемнадцатый. Что вы колотите среди ночи? Во времени заблудились? Что ж, бывает.
— Эльза Генриховна, это я, это я. Срочно нужна ваша помощь, Эльза Генриховна!
— Ах, это ты, майн либер! — завозилась с щеколдой Эльза Генриховна. — Что стряслось, мон амур?
— Я не Амур, Эльза Генриховна, я Василий!
— Да что ты говоришь? Неужто? — издевалась старая перечница Эльза. — А я-то думала. Я-то надеялась. И по какому же случаю, Васька, ты меня столь бестактно вырвал из объятий Морфея?
— Кого — объятий? — выпучил глаза встрепанный и потный Василий.
— Морфея, — любезно объяснила зараза Эльза. — Что тебе приспичило? Этажом выше в сорок восьмой номер было уже не подняться? Там Мисмис — в прошлом Мунька Месерер, из бывших, ей еще и шестидесяти нет — принимает тех, кому приспичило. Всего-то за полмешка картошки. Желаешь, протекцию составлю?
— Полмешка? Она ее что, всю съедает? — растерялся сбитый с толку Василий.
— Нет, на Кузнечном рынке продает. Так рекомендовать?
— Эльза Генриховна! Тьфу на вас! Шуточки ваши. У вас шуточки, а у меня политрук рожает!
— Ах, они и это уже умеют? И кто же его, прошу пардону за коннозаводческую терминологию, столь успешно покрыл? Васька?..
— Эльза Генриховна!!!
— Да нет, мне просто интересно! Сколько лет роды принимала, но такого казуса. Политрук, твою мать!
— Эльза Генриховна!!!
— Васька, мне по меньшей мере семьсот лет, и я отошла от дел, устала я. И тебе это, паразит, известно. Уволь меня у политруков роды принимать. Стара я для новомодных фокусов. В моем возрасте по ночам спать следует.
Эльза Генриховна помолчала, изобразив глубочайшую задумчивость, а потом томно спросила:
— А через что он, интересно, рожает-то? Хотя понятно: все они через ж… новый мир строят. Новый! Скажите!
— Эльза Генриховна!!! Это она, а не он! — Васька старался не обращать внимания на беспрецедентные по своей разнузданности контрреволюционные высказывания старой повитухи. — Она — политрук! Мария Всеволодовна политрук! Политрук нашего театра, — грудью и диафрагмой мощно и красиво, на весь лестничный пролет, стоя на пороге, вопил Василий.
— Василий! Ты как в красноармейцы записался, так поглупел несказанно, а как в театр этот свой поступил, так стал донельзя косноязычен. Сразу все толком нельзя было объяснить, что ли?
— Эльза Генриховна! Я же и объясняю: рожает. С ней там Серафимка Райская, бывшая комическая старуха, и Арик Буланже, бывший лирический баритон. Что они могут-то? Им — что, а мне перед ее мужем ответ держать.
— Ах, значит, все-таки?.. О-о, ты шалун, Васька! Не ожидала, признаться. Тюлень тюленем, а тут вдруг такой блестящий адюльтер! Мечта, черт!
— Эльза Генриховна!!! Какой дюльтер еще! Хватит вам выражаться. Вы идете?
— Куда это?
— Ох, да на Тамбовскую, в Дом железнодорожника, рядом.
— Зачем это?
— Роды принимать!!!
— У политрука? Он, то есть она, другого места рожать не нашла? Оригинальность, на мой взгляд, должна иметь пределы. По-моему, этому еще в пансионах учат, когда девицы входят в возраст и вдруг начинают нести невесть что по любому поводу — свое оригинальное мнение высказывать. И к чему это приводит, если вовремя не пресечь? Результат налицо — роды на театре.
— У-у-у!!! — завыл Васька. — Эльза Генриховна, хватит измываться-то. Идемте, что ли?
— Хватит так хватит, — натешилась Эльза Генриховна, которая, впрочем, уже успела навертеть на макушке дулю, бывшую в моде лет тридцать назад, проверить, все ли необходимое есть в акушерском саквояжике, и сунуть туда же большую черепаховую табакерку и фляжку со спиртом.
— Вот, держи, Васька. И иди себе. Надеюсь, спиртом по дороге не соблазнишься? Придешь и велишь комической старухе и этому своему бывшему баритону воду кипятить. Хоть на костре из ваших безвкусных декораций. Хоть какая от них польза. Простыней, понятно, у вас там нет? Вот и иди себе. А я как соберусь, так и приду.
— Эльза Генриховна, не опоздать бы. — переживал Василий.
— Не трясись, майн либер Васька. Когда это я опаздывала? Я даже к твоей почтенной мутер ни разу не опоздала. А она, земля ей пухом, что твоя кошка рожала, в эйн секунд — пффф, и все! Готово дело — очередной маленький Дерюгин.
