то и в общей комнате слышно все, что происходит у Делеора. И поскольку Верочка была частой гостьей в привилегированной отдельной гримерной Делеора, то все в театре имели возможность следить за развитием их «отношений», или, как сказала бы Розина Шеина, «восхитительно-скандальной связи».
Верочка проскользнула в гримерную, опустив глазки долу. Она предпочитала созерцать красный, вытоптанный до тканой основы, омерзительный ковер, а не себя со стороны. Дело в том, что зеркало (высокое старинное трюмо, утратившее в каких-то перипетиях подзеркальник, а не обычное для гримерных — с узким столиком) Делеор расположил прямо напротив двери, под небольшим углом, и каждый, кто входил, прежде всего видел в полутьме комнатушки свой собственный смутный силуэт, зеленоватый и колеблющийся. Воспринималось видение так, будто кто-то на удивление знакомый, но не узнанный, бесшумно, целеустремленно и вкрадчиво плывет навстречу и легко преодолевает мембрану, разделяющую некие миры. Сначала кажется, что этот кто-то в точности повторяет ваши движения, а потом вы вдруг осознаете, что, наоборот, неведомое существо навязывает вам свою жестикуляцию, но вы уже полностью подвластны ему, причем настолько, что готовы стать с ним единым целым.
В театре служат люди впечатлительные, с тонкой нервной организацией и склонные к мистическому восприятию действительности, поэтому нередко случавшееся столкновение с зеркальной поверхностью (не в смысле метафизическом, а вполне ощутимое и даже несколько болезненное) свидетельствовало, по мнению утонченных натур, о скудости бытия и приводило к разочарованию, к недолгим, минут на десять, приступам ипохондрии и даже мизантропии. Впрочем, объектом мизантропии всегда выступал лишь один человек — хозяин гримерной, то есть Делеор Мусорский. Его ругали и обзывали, но только не Верочка.
Верочка была влюблена и не замечала недостатков: ни появившейся в последние год-два полноты, ни проплешинки на темени, плохо маскируемой моднейшим набриолиненным коком, ни обывательской трусоватости в любовных отношениях — качества, совершенно противоположного благородному романтизму, что свойствен тем идеальным оперным героям, которых маэстро Мусорский изображал на сцене. Собственно, как можно догадаться, Верочка была влюблена именно в сценический миф, в иллюзию, а с иллюзиями ведь так больно расставаться. Интересно, можно ли забеременеть от иллюзии? И чьи качества при этом унаследует чадо — иллюзии или, так сказать, ее носителя, непосредственно осуществлявшего, гмм, процесс. А Верочка-то была беременна на третьем месяце. Умышленно беременна — ей очень хотелось за Делеора замуж.
Делеору Верочка пока еще ничего не говорила, приберегла новость на крайний случай, если развод Делеора и его законной супруги Авроры Францевны, развод, которого Верочка с нетерпением ждала уже довольно долго, снова отложится на неопределенное время. Она считала, что будущий ребенок вкупе с ее собственным папой, генералом КГБ Иринеевым, без всякого сомнения, перевесят чашу весов в душе Делеора, и выбор будет сделан наконец — в ее пользу. До сих пор Вера не торопилась накалять обстановку и тишком растила того, чью миссию полагала решающей в упомянутом судьбоносном взвешивании. В запасе у нее, как она считала, оставалось не менее месяца, а с ее фигурой, возможно, даже больше, до того, как округлившийся животик начнет выступать и всем станет очевидно ее положение.
Проникнув в гримерную Делеора, Вера гадливо сморщила носик: ее, как всегда, неприятно поразил стойкий аромат духов — «Персидской сирени». Аромат источал, без всякого сомнения, пыльный, обшарканный круглый ковер, когда-то кроваво-красный, а теперь — от грязи — цвета подсохшей царапины. Вера ревновала к этому ковру больше, чем к Авроре Францевне, законной супруге Делеора. Ковер, откуда-то притащенный Делеором, насквозь пропах грешной любовью, прямо-таки оргиями пропах, афинскими ночами. Вере, с ее обострившимся в последнее время обонянием, казалось, что к «Персидской сирени» примешивается запах вина, табачного дыма, полумертвых цветов, пота и кое-чего еще — и вовсе интимного. О, до чего омерзителен был ковер! А Делеор обожал его, питал сентиментальные чувства к остаткам свалявшегося ворса, как будто и не ковер это был, а локон первой возлюбленной, с коей несчастного Делеора разлучила то ли кровавая семейная распря, то ли злое вероломство с применением отравленного клинка, то ли скоротечная чахотка, постигшая эту самую возлюбленную.
Сегодня ковер «благоухал» особенно остро, вероятно, по причине высокой влажности. С Крюкова канала по неведомым ходам, скорее всего через вентиляцию, проникал туман. В помещении он, разумеется, рассеивался, но сырость запоздалой ленинградской весны ощущалась повсюду. До клейких листочков, судя по прогнозу погоды, было еще далеко, но снег почти стаял, и кое-где по дворам асфальт уже расчертили мелом и обломками кирпича на «классики»: «огонь», «вода», «котел», а между ними — неровные клетки. Разноцветными мелками рисовали принцесс на паучьих ножках и с губами на подбородках, цветики- семицветики, сердечки, пронзенные стрелами, похожими на рыбий скелет, кошек и собак с одинаково загнутыми хвостами, глупые физиономии с поясняющими подписями: «Это Жорик Пугачев», «Т. Габрилович — корова», «Вера — дура».
Верочке захотелось на воздух, подальше от вонючего, плешивого ковра, в остатки ворса которого Делеор, скинувший неудобные туфли, а заодно и носки, вцепился пальцами ног. Делеор развалился в кресле, похищенном из реквизитной, скрестил на груди руки, опустил на грудь подбородок и сверкал глазами исподлобья. Похож он был, по мнению Веры, не менее чем на Наполеона, с его орлиным носом и выпяченной нижней губой. А потому она, не подумав, в умилении ляпнула:
— Проиграл у Ватерлоо, Делеорчик?
— Гр-р-рр!!! — гортанно, на французский манер, отозвался Делеор и отвернулся.
Вера поняла всю глубину своей неделикатности и бросилась утешать возлюбленного:
— Бедненький козле, ох! заинька, ты расстроен. Ну конечно, расстроен. А Розина — ведьма, ты же знаешь. Стерва. Вредина. А ты великолепно пел сегодня. На редкость великолепно.
Делеор передернулся: на редкость, значит. Вот как. На редкость. С отвратительным сегодняшним верхним «ми». То ли «ми», то ли «фа». А Вера продолжала утешать:
— Ей же завидно — всю жизнь в хористках, вот она и делает гадости, вот она и.
— Верка, да помолчи ты. Тр-р-рр — трещотка. Тошно, Верка. Ах! — прикрыл глаза ладонью Делеор.
Вера, забыв о своем отвращении к ковру, села у ног Делеора и обняла его колени. Он, сменив гнев на милость, положил ей ладонь на голову.
— Делео-о-ор, — растаяла Вера, — как мне с тобой хорошо-о.
«Начинается», — подумал Делеор и оказался прав.
— Делеорчик, когда мы поженимся? — тоненьким, жалобным голоском спросила Вера. — Делеорчик, ты же обещал, что скоро.
— Скоро, Верка, скоро. Вот клянусь. Вот разведусь к лету, и тогда.
— Почему к лету, Делеор? Ты же обещал через две недели, — всполошилась Вера.
— Ну, не через две, допустим, а через три. Но я подумал, что к лету лучше. Летом всегда все как-то само собой утрясается, рассасывается. Все добреют, не скандалят.
— А она скандалит? — особо выделяя слово «она», спросила Вера.
— Ну, что ей скандалить, она ведь еще и не знает, что я. Что мы. — проговорился Делеор и, поняв, что проговорился, заерзал в кресле.
— Делеор, но как же?.. Ты же говорил, что все рассказал жене, — растерялась Вера.
— Верочка, я. Я намекал. Прозрачно, — оправдывался Делеор. — Но вот теперь я не уверен в том, что она поняла. Нет, не уверен, не поручился бы. А может быть, она забыла или решила, что это не всерьез, что я так шучу? Я в раздумьях по этому поводу. Женщины-то — загадочные существа, не так ли, Верочка?
— Делеор, но я… рассчитывала до лета. Потому что, видишь ли. Видишь ли, Делеор, у меня будет ребенок. То есть у нас с тобой. Ты рад?
Делеора новость потрясла до глубины души, то есть до того гнездилища, где обитал его тенор:
— Прости? Как это? Ты шутишь, Верочка? Как это?
— Обыкновенным образом. Так ты рад? — допытывалась Вера.
— Я? Рад? Ну да. Я рад. Очень рад, — мямлил Делеор. — А своевременно ли нам заводить ребенка?
— Если ты рад, то, конечно, своевременно. Мы же поженимся. И я скоро все расскажу папе.
— Папе? А при чем тут папа? — не на шутку перепугался Делеор.
