— Ядовитые, — не открывая рта, по-чревовещательски прогудела Розина.
— Розина! Я в последний раз. Извините, Харитон Зурабович. Прошу вас, начинайте и не обращайте внимания на шутовские выходки некоторых… гмм. Начинайте, — пригласил худрук.
— О, артисты веселятся, — без ожидаемого акцента мягко произнес Харитон Зурабович, невысокий и щупленький, с бровями Мефистофеля, носом торговца и ртом сластолюбивого сатира. — Это так понятно и привычно. Но я надеюсь. Я надеюсь и мечтаю о том, что мы подружимся. Я думаю, что в моей опере на всех хватит ролей, никто не будет обижен. Так вот, опера называется «Американская трагедия», и написал я ее по роману Теодора Драйзера. Вот, собственно, и все. Благодарю за внимание.
— Вот, собственно, и все, — повторил худрук, — коротко и ясно. Осталось добавить лишь несколько слов.
И он разразился получасовой речью о своевременности постановки, идеологической выдержанности будущего спектакля, о новизне в выборе темы и о новаторском подходе, который требуется от постановщиков, в рамках метода социалистического реализма, разумеется.
— Я полагаю, товарищи, что большинство из вас читали роман. Либретто написано с соблюдением духа и буквы произведения, поэтому особых комментариев не требует, — закончил свою речь худрук и, увидев робко поднятый мизинчик Розины Шеиной, осведомился: — Розина, у тебя есть комментарии? Может, лучше не надо?
— Я лишь как представительница хора и член профсоюза хочу спросить: а есть ли в опере хор?
— Розина, ты прекрасно знаешь, что хор в том или ином виде есть во всякой опере, ну, почти во всякой. Ты боишься, что останешься без работы?
— Э-э. Меня скорее интересует именно «вид» — «тот или иной». Где мы там поем?
— Харитон Зурабович, — обратился худрук к композитору, — где они там поют хором?
— Поют хором, когда Роберта тонет, например. Есть еще хор гостиничных мальчиков и хор работниц на фабрике, — сообщил композитор и несколько смущенно добавил: — И еще хор девушек в веселом доме, где Клайд Грифитс лишается невинности.
— Я очарована, — закатила глаза Розина. — Если я в следующей жизни все же надумаю лишиться невинности, я непременно приглашу по этому случаю хор.
— Мужской или женский? — подал голос с подоконника Делеор.
— Смешанный, — благосклонно ответила Розина, — чтобы никому не было обидно.
— Ну, все уже, хватит уже! — кипятился худрук. — Спасу от тебя, Розина, нет. Клоунесса записная. Все уже! Роли. Все слушают.
Установилась тишина, но никаких неожиданностей в распределении ролей не оказалось. Делеору дали роль Клайда, а роль Роберты — Изольде Алдошкиной, чрезвычайно упитанной приме, обладательнице пронзительного колоратурного сопрано.
— М-да. — прокомментировала Розина Шеина, оглядывая Изольдовы стати и переводя взгляд на Делеора. — Еще вопрос, кто кого утопит.
Делеор, основательно подзабывший читанный когда-то роман Драйзера, сидел в своей театральной конурке и освежал в памяти его содержание, перелистывая либретто. В центре была любовная история Роберты — юной и очаровательной фабричной работницы — и столь же юного карьериста Клайда Грифитса. Клайд соблазнил Роберту, поклялся ей в любви и верности, а когда узнал, что она беременна и что ему следовало бы жениться, раз уж он обещал не бросать ее, он пригласил Роберту покататься на лодочке и утопил (якобы лодка случайно опрокинулась). Ну никак он не мог жениться на Роберте, ведь жена с ребенком помешала бы осуществлению его карьерных планов.
Делеор поднял голову от сшитых листов, забитых машинописным текстом через полтора интервала, и стал по привычке разглядывать себя в зеркале и чуть-чуть отрабатывать мимику к роли Клайда. Сначала наивное личико мальчика-подростка, у которого родители — уличные проповедники, потом залихватская усмешка приобретшего некоторый жизненный опыт молодого человека, потом холодновато-напыщенное выражение мелкого босса, потом окаменевший лик хладнокровного убийцы. Делеор остался доволен собой: пусть это маски, но ведь опера — не кинофильм, в опере все в гораздо большей мере условно и намного проще и понятней, чем в реальной жизни.
Он, примеряя на себя перед зеркалом маску Клайда, вдруг осознал, что сочувствует своему герою и понимает его. А кто может смотреть на вас из зеркала? Только вы сами. Делеор внезапно понял, насколько схожи ситуации, в которых оказались литературный, а теперь уже и оперный персонаж Клайд Грифитс и он, исполнитель роли Клайда, оперный тенор Делеор Мусорский. И Делеор, недалекий и легкомысленный, воспринял то, что сказало ему зеркало, как знак судьбы, как предсказание будущего.
Делеор, как всегда, босиком топтался на ковре, столь ненавидимом Верочкой. Он отошел к двери, чтобы увидеть себя в зеркале целиком, и решил, что это символично: стоять на потертом ковре, хранящем его прошлое (О, Лидия! Этот ковер помнит твою страсть!), и смотреть в зеркало, из глубины которого глядит будущее, пусть и в образе малосимпатичного Клайда. Протяни руку, и то существо, тот будущий «ты», что живет в зазеркалье, протянет свою призрачную руку тебе навстречу, чтобы вести тебя за собой, чтобы слиться с тобою в единое целое. Делеор, пришедший к высокому, символическому осознанию действительности, почувствовал себя чрезвычайно умным и тонким философом. А разве истинные философы не принимают как должное знаки судьбы и не следуют указаниям свыше? Ему, без сомнения, свыше ниспослана подсказка в разрешении той запутанной ситуации, в которой он оказался. Как пройти между Сциллой и Харибдой? Оказывается, не так уж сложно.
Вопрос лишь в выборе: устранение которого из чудовищ вызовет меньшие последствия. Назовем Аврору Сциллой и Веру — Харибдой. Пожалуй, Харибда более опасна, так как у нее есть отец, способный в отместку, даже при отсутствии каких-либо доказательств вины, утопить и вас, потому что нечего на лодках с его дочерью кататься. К тому же утопление беременной женщины — брр! Он все же не совсем Клайд. Кроме того, Верочка немного напоминает ему Лидию, оставленную им по ряду серьезных причин. (Ну, не мог же он, действительно, жениться на своей родственнице и дочери одного из ставленников Берии. Да его бы из театра выгнали навсегда!) Что ж, вынужденной жертвой станет Сцилла. Разумеется, жертвой во имя любви и продолжения рода. Как это аргонавты ухитрились миновать чудовищ без кровопролития? Совершенно невероятная история.
Итак, решение было принято. Оставалось лишь подождать теплых дней, открытия лодочного сезона на Кировских островах.
Миновала прохлада девственного цветения черемухи. Пропитанные горячим солнышком последних дней мая, белоснежные грозди пахли одуряюще. Нежный цвет облетал, черемуха в сладкой истоме сбрасывала свое облачение, чтобы напоследок, перед тем как познать вяжущий вкус материнства, насладиться ветреным канканом и распрощаться с молодой беззаботностью.
Букет поздней черемухи Аврора отставила к распахнутому по случаю наступившей жары окну. Там был эпицентр тяжелого, способного вызвать головную боль аромата. Аромат расплывался по просторной спальне, плескался по углам, волнами захлестывал смятую постель, тревожил воображение, будил чувственность. Аврора никак не могла успокоиться этой ночью. Такое с ней случалось нечасто. Она вымотала Делеора, выжала его до капли и теперь, когда он, иссякший, уснул глубоким сном, лежала и ждала, с силой прижимая к своей груди его ладонь. Она закинула ногу поверх его бедер, чтобы не упустить момента пробуждения утомленных чресл и начать все сначала.
Он проснулся наконец, когда солнце почти полностью победило призрачность белой ночи, когда Аврора, переполненная нетерпением, готова уже была оседлать его сонного, обхватить, как утопающий обхватывает спасительного дельфина, и закачаться, словно в полете на скользком теле обитателя влажной стихии, с замиранием сердца при перепадах с волны на волну, постепенно растворяясь в тяжелых и ласковых водах. Но Делеор, слава богу, проснулся, и Аврора, обняв его, выгнулась и раскрылась навстречу, подставляя нежно опушенное сочащееся лоно. Наступило воскресное утро.
Наступило воскресное утро, полное тепла и солнечного света.
— Грех оставаться дома, Аврорушка, — пропел пресытившийся за ночь Делеор, — поехали куда- нибудь. Если не за город, то хоть на Кировские острова. Мороженое есть, бродить под липами, на лодке кататься.
