станется. Только скучно ему там будет, он ведь не апостол по сути своей, он — мессия, он — лидер, он первичен.
Фрау Шаде вновь не сумела унять разыгравшегося воображения и теперь укоряла себя: опытный профессиональный психолог, а мысли — как у зеленой девчонки, первокурсницы психологического факультета. То «Тюрьма как место отдыха», то теперь — как бы это назвать? — «Преступные склонности и мессианство», что ли? Глупость какая. Он же не маньяк. Но она, хотя и укоряла себя за дилетантизм, никак не могла выпутаться из паутины своих размышлений.
«Мессианство, апостольство, — размышляла она. — Нет, это ни при чем. Он не способен возглавлять движение, ему не нужна власть во имя власти или власть идейная, чем бы там властолюбие ни маскировалось. Я уверена, что ему смешны потуги абсолютно всех политических деятелей, любых лидеров. А что касается апостольства. Что касается апостольства, то, появись у него поклонники или последователи, он их презирал бы. Туго пришлось бы его апостолам! Да он бы из них клоунов сделал, превратил бы в посмешище! Все дело в том, что он одиночка. И о чем я размышляю? Я же давно пришла к выводу о том, что наш Франц Гофман исключительно самодостаточен».
— Я полагаю, Ваше Кошачество, — обратилась она к Коту, — вы бы с герром Гофманом друг друга поняли. Вы, мои господа, одного поля ягоды. Хотите — являетесь, хотите — исчезаете, то ласкаетесь и мурлычете, то выпускаете коготки. Но не на ту напали, господа. Я вам тоже не мышь. По крайней мере с некоторых пор. Так-то.
Кот в ответ лишь дернул ухом и продолжал мирно спать.
В понедельник фрау Шаде вызвала к себе Гофмана для беседы. Сразу его, разумеется, не привели, и очень хорошо, потому что она ожидала встречи с Гофманом не без внутреннего трепета. Еще в ходе прежних бесед с ним у фрау Шаде сложилось впечатление, что не только она его изучает, рисует его психологический портрет, но и он экзаменует ее и делает какие-то свои выводы. И сейчас она, прочитав рукопись, должна была бы оказаться во всеоружии. Ведь письменное творчество дает богатый материал для психолога. А все получилось наоборот. Гофман по-прежнему не разгадан, во всяком случае, не до конца, а она. А она. Фрау Шаде вдруг охватило такое чувство, что это не она читала рукопись Франца Гофмана, а. О, Господь Всемогущий! Такое чувство, что рукопись читала ее! Как будто Гофман поселил на страницах рукописи своего невидимого двойника, шпиона, способного проникнуть в подкорку, и этот шпион все ему, безусловно, поведает, когда они встретятся, а может быть, и уже поведал.
Что-то ей такое мерещилось, когда она читала рукопись Гофмана, что-то она такое видела краем глаза. Показавшееся чужим отражение в начищенном мельхиоровом боку кофейника и в надменных глазах Кота; легкую, словно птичью, тень на поверхности воды, когда принимала ванну, а рукопись приспособила перед собой на полочке; еле уловимый выдох над самым ухом, пошевеливший легкие волосы, который разбудил ее вчера утром и напомнил, что нужно дочитать рукопись; быстрые мелькания на стеклянных поверхностях, на светлом кухонном пластике, торопившие ее покончить с немудреными хозяйственными делами и снова засесть за чтение. Все это не мешало и нисколько не тревожило, лишь мимолетно удивляло, но, оказывается, запомнилось, и фрау Шаде вдруг почувствовала себя обнаженной и беззащитной, во всей неприглядности, накопившейся за последние годы. Исключительно неприятное было ощущение.
Она как бы чужими глазами изучала географию своего тела. На Северном полюсе заметила седые волосы в непрокрашенном проборе, видела выступающие ключицы Северного полярного круга, где-то в районе сороковой параллели — совсем маленькую, но обвисшую грудь, экваториальные складки на животе, а южнее пролегла бесплодная пустыня.
Вот как она выглядит в чужих глазах. Кошмарно. Особенно когда есть с чем сравнивать. Такой ли она была в семнадцать лет? То есть худенькой она была всегда, но грудки задорно и соблазнительно вздымались невысокими вулканчиками, клокотавшими любовной лавой. Волосы были гуще некуда, как будто она и не немка вовсе, а итальянка с картин Тициана, только красиво постриженная. Никаких складок на животе, а что касается пустыни, то на ее месте изнемогал в обильном цветении медоносов девственный лес. Если честно, то не совсем уж и девственный, туда уже ступила нога первооткрывателя, но как далеко было еще до того пожара, что превратил райские кущи в пустыню.
Ах, да что вспоминать! Да и кто мог бы сравнить ее тогдашнюю с теперешней? Муж погиб. Не покинет же он загробный мир, чтобы навестить ее и убедиться, что годы сказываются на женщине нелучшим образом? Впрочем, именно ради этого он как раз и мог бы явиться с того света — позлорадствовать всласть. Только все равно вряд ли. Фрау Шаде никогда особенно не интересовало мнение мужа о ней как о женщине. Поэтому она и не стала бы оценивать себя с его позиций.
Тогда чьими же глазами она смотрит на себя? Чей оценивающий и иронический взгляд преследует ее? И не следует ли поставить самой себе неприятный диагноз — маниакально-депрессивный психоз? «С чем вас и поздравляю, дражайшая фрау», — сказала сама себе фрау Шаде.
Он вошел в кабинет скромным победителем, изысканно раскланялся, изящно опустился на предложенный стул. Выжидательно молчал. Слегка улыбался уголками губ, самую малость склонив голову набок. Руки положил на колени, как пай-мальчик на развивающих внимание занятиях в киндергартене. Еще секунда, и он скажет: «Я вас внимательно слушаю, уважаемая фрау Шаде. Я вам нужен? Вот он я и готов вас выслушать. Есть проблемы?» Как будто он способен разрешить ее проблемы! Как будто он начинающий джинн из бутылки!
Фрау Шаде рассердилась на саму себя. Нельзя отдавать инициативу ему в руки. С какой стати он пытается подчинить ее себе? В конце концов, кто здесь хозяин? С другой стороны, она чувствовала, что по неясной для себя причине не может сейчас начинать разговор о его рукописи. Может быть, потом, чуть позже, когда за разговорами притупится чувство, что рукопись, прочитанная ею, обладает собственной волей и сознанием, способностью к оценке внешних явлений, и когда стыд перед рукописью, как перед живым существом, заставшим ее обнаженной, станет менее острым. И она сдавленно спросила, преодолевая смущение:
— Как поживаете, Гофман?
— Вашими молитвами, фрау Шаде, — низким мальчишеским альтом с готовностью ответил Гофман. — Почти благополучно поживаю.
— Что означает «почти»? — уцепилась за слово, как за спасительную соломинку, фрау Шаде.
— Это означает, что ко мне пристают, — поведал Гофман, иронически улыбнувшись.
— Сексуальные домогательства? Но вы же, по-моему, в одиночной камере? С чьей стороны?
— Да ничего подобного, фрау психолог! У вас игривое воображение, как я погляжу, — насмешничал Гофман, а потом снизошел до объяснения: — Хотя в каком-то смысле вы правы. У нас тут режиссер объявился. Вольнонаемный. Создает в тюрьме театр. Многим эта затея нравится, особенно обитателям нашего шестого корпуса, для которых он на многие-многие годы, а то и пожизненно стал родным домом. Ну, они и заделались актерами — все развлечение. Только вот дам не хватает, актрис. Вернее сказать, их вовсе нет. Дам в пьесах приходится изображать господам, чаще тем, у которых есть к тому особые склонности. Но у меня-то этих особых склонностей нет! А если я уступлю домогательствам господина режиссера, который решил почему-то, что из меня выйдет лучшая Джульетта всех времен и народов, то отношение ко мне со стороны господ заключенных станет соответствующим. Я хочу сказать, что моя репутация убежденного гетеросексуала пострадает, будет запятнана. А это, знаете ли, чревато.
— Мне кажется, — решилась высказать свое мнение фрау Шаде, — мне кажется, более того, я уверена, что вы хороший и даже талантливый актер, Гофман. Вполне возможно, что ваше место на сцене.
— Среди преступников много великих актеров, фрау Шаде, и вам, как психологу, это должно быть хорошо известно, — менторским тоном ответил Гофман. — А что касается меня, то. Фрау Шаде, уверены ли вы, что мне нужны зрители? Я так не уверен. Я уже не так молод и тщеславен, чтобы выставлять себя напоказ, душу вкладывать в лицедейство, тратить колоссальные усилия на то, чтобы мою персону заметили и лицезрели. К тому же в зрительном зале обязательно найдется сладкоежка, и, боюсь, не один. Он будет шуршать обертками от конфет, грызть карамельки и отвлекать внимание почтенной публики от моей персоны. Я лучше сам буду таким зрителем с конфетой. Публика пусть и раздраженно, но будет глядеть на меня, а не на того, кто в мученьях умирает на сцене, и многие позавидуют, что у меня нашлась
